Сообщений в теме: 54

[Alias]

Гиперинфляция

Обесценившимися деньгами растапливают печку (Источник: http://alphahistory....yperinflation/)

Спойлер

Несколько статей о причинах, развитии и преодолении гиперинфляции в Германии, достигшей своего пика в 1923 году.

… Итак, все началось 28 июня 1919 года, когда Германия, подписав Версальский договор, признала себя побежденной, а точнее 10 января 1920 года, когда данный договор вступил в силу. Именно тогда была утверждена сумма репараций – 269 миллиардов золотых марок (около 100 тысяч тонн золота). Позже, когда стало ясно, что разоренная, демилитаризованная, понесшая территориальные потери страна, хрупкая экономика которой восстанавливалась с трудом, не способна выплатить столь высокий «штраф», репарационная комиссия сократила сумму до 132 миллиардов золотых марок [2]. Помимо прочих убытков, страна лишилась и инвестиций, что также не лучшим образом сказалось на сложившейся экономической ситуации. Для выплаты внешних, а так же внутренних долгов требовались деньги. Внутренний долг появился во время войны, когда одним из источников ее финансирования стали государственные займы, размещенные не только среди населения, но и среди предприятий. Кроме того Рейхсбанк – центральный банк Германской империи, (а в последствии Веймарской республики и Третьего рейха), во время Первой мировой войны выпускал слишком много «новых денег», т.е. эмиссия была довольно высока. Это привело к тому, что количество денег после войны было в пять раз больше, чем до нее [1], еще в начале войны было отменено обеспечение денежной массы (банкнот) золотом. При этом цены во время войны выросли только в два раза [1]. Правительство же, понимая сложность ситуации, пыталось скрыть процесс обесценивания марки (официальной денежной единицы). Одним из способов стала карточная система выдачи населению продукции по сильно заниженным ценам.

Однако, несмотря на инфляцию (пусть пока и не очень большую), продолжается эмиссия денег. Только в 1919 году начинается гиперинфляция – уровень цен начинает стремительно расти. Толчком к увеличению денежной массы явился майский ультиматум 1921 года, когда страны, победившие в войне, потребовали аванс репараций в размере 1 миллиарда золотых марок. Согласно договоренности, Веймарская республика должна была выплачивать ежегодно 2 миллиарда золотых марок и 26% годового дохода от экспорта. Разумеется, было понятно, что Германия не в силах выплатить и половины этой суммы. В 1922 году выплаты репараций прекращаются окончательно из-за отсутствия свободных ресурсов. В ответ в 1923 году французские войска оккупируют Рурскую область (довольно крупный промышленный центр с большими запасами полезных ископаемых, в том числе и угля). Около 20% населения оказывается в зоне оккупации. На территории области начинается «пассивное сопротивление», т.е. люди перестают работать. Это приводит к подрыву банковской системы, а так же прочих немаловажных структур (например, инфраструктуры). На поддержку сопротивления требуются деньги (правительство выделяет их для обеспечения людей). Это наносит еще один удар экономике.

Ситуация складывается неутешительная: к июлю 1922 года денежная масса увеличивается (по сравнению с 1918 годом) более чем в 7 раз, а уровень цен повышается в 40 раз. К июню 1923 года денежная масса увеличивается примерно в 90 раз, цены – в 180 раз. А дальше начинается невероятнейший рост как денежной массы, так и цен: к концу 1923 сумма банкнот, находящихся в обращении, достигла 500 квинтиллионов марок (реальная же ценность этих денег была равна приблизительно 150 миллионам золотых марок). Увеличивается и номинал выпускаемой денежной единицы. Самой дорогой из всех была купюра номиналом в 100 000 000 000 000 папирмарок или 100 биллионов (или 100 триллионов, т.к. биллион в Германии того времени равнялся 1000 миллиардов марок, т.е. 10 в 12 степени). Стоила же подобная купюра лишь 25 долларов [1].

Чтобы полностью представить себе ситуацию, мы приведем некоторые цены на товары до инфляции и на пике ее:
Буханка хлеба: 0,29 марки / 430 миллиардов марок
1 кг сливочного масла: 2,70 марки / 6 триллионов марок

Таким образом, мы видим, что рост цен был просто катастрофическим.

На пике инфляции цены повышались несколько раз в день. Известны случаи, когда за время обеда в ресторане цена менялась несколько раз. Поэтому зарплата выплачивалась ежедневно, а покупки совершались сразу же по получении денег. Процветал и бартер.

Некая стабильность появляется лишь в 1924 году. И тому есть две веские причины:
- новые деньги
- «план Дауэса»

Конечно, второе было действеннее первого, но и значение первого так же велико. В чем же суть этих преобразований?

Во-первых, придя к власти, рейхсканцлер Густав Штреземан (Немецкая народная партия) проводит две важные реформы: он останавливает финансирование пассивного сопротивления в Рурской области и, совместно с главой Рейхсбанка Ялмартом Шахтом, вводит в обращение новые деньги (появляется рейхсмарка (1 рейхсмарка равнялась 1 миллиарду бумажных марок)). Кроме того, рейхсмарка обеспечивается золотом, полученным из США. Также появляется и другая денежная единица: рентная марка. Это благотворно влияет на торговые отношения и на кредитоспособность страны.

Откуда же возникло золото, обеспечивающее рейхсмарку? Сейчас мы скажем и об этом. 16 августа 1924 года по результатам Лондонской конференции Германия получает заем от США и Великобритании в размере 4 миллиардов долларов. Кроме того Франция соглашается на снижение суммы репарационных выплат, а так же на выведение войск из Рурского региона.

Согласно плану Дауэса, Германия была обязана выплачивать деньги таким образом: 1924/5 г. - 200 миллионов золотых марок; в 1925/6 г. – 1 миллиард 220 миллионов золотых марок; в 1927/8 – 1 миллиард 750 миллионов золотых марок; в 1928/9 – 2 миллиарда 500 миллионов золотых марок. Последняя названная здесь сумма должна выплачиваться ежегодно до тех пор, пока не будет выплачен весь взнос (90 миллиардов золотых марок)[2].

С этих пор начинаются так называемые «золотые двадцатые». Происходит стабилизация экономики и, как следствие, снижение безработицы и повышение производительной способности Германии.

Итак, поговорим о потерях и выигрыше во время гиперинфляции. Наибольший удар пришелся по тем, кто считался «средним классом»: учителя, врачи, в большинстве своем городские жители. Во-первых, те деньги, что им выплачивались, имели малую реальную стоимость, так как государство зачастую не могло наладить систему ежедневных выплат и, когда зарплата доходила до получателя, инфляция уже «съедала» ее. Во-вторых, люди, принадлежащие к этому классу, обычно имели денежные вклады в банках, однако, как мы понимаем, инфляция превращала их в ничто. Пострадали и те, кто находился на государственном обеспечении: пенсионеры, безработные. В ноябре 1923 года в Берлине вспыхнуло восстание безработных, так как они получали пособие в размере 21 миллиарда марок в неделю (250 граммов хлеба).

Гораздо больше повезло крестьянам, так как на фоне инфляции, особенно ценились натуральные продукты, которые можно было обменять как на услуги (например, врача-стоматолога), так и на продукцию, которую производили лица определенных профессий (например, на платье у швеи).

И, наконец, крупно выиграли бизнесмены, сумевшие вовремя приспособиться к ситуации. Известен пример Гуго Штиннеса (Нugo Stinnes), обладателя крупнейшего синдиката. Его стратегия заключалась в покупке предприятий на взятые в кредит деньги. Через какое-то время инфляция практически обнуляла его долги.

Сравнивать можно и далее: прибыль получили те, кто брали кредиты на покупку дома/квартиры (разумеется, они обесценивались вместе с инфляцией). Однако мы нашли сведения о принятии в 1924 году закона «О выравнивании обесценивания денег по отношению к стоимости застроенных участков»[3]. Согласно данному закону, граждане, бравшие «ипотеку», были обязаны компенсировать кредиторам утраченные ими в связи с инфляцией деньги.

Также стоит сказать о том факте, что в период гиперинфляции 1919-1923 граждане практически не выплачивали налоги государству.

…

Библиографический список:
1. Инфляция в Германии в цифрах. [электронный ресурс] — Режим доступа. — URL:http://www.globfin.r...is/hyperinf.htm (дата обращения 7.05.2013)
2. Репарации. [электронный ресурс] — Режим доступа. — URL: http://dic.academic....sf/ruwiki/11687 (дата обращения 7.05.2013)
3. С. Сумленный. Топите печи банкнотами. Эксперт №1 (640) [электронный ресурс] — Режим доступа. — URL: http://expert.ru/exp...chi_banknotami/ (дата обращения 7.05.2013)

Источник: Гомелаури Ангелина Сергеевна «Теоретический анализ гиперинфляции в Веймарской республике»

Слово гиперинфляция означает «сверхбольшая инфляция». Между тем, четкой границы между просто большой и сверхбольшой инфляцией нет. Для наглядности можно считать, что ситуация, когда средний месячный темп роста цен превышает 25-30%, имеет черты гиперинфляции. В пересчете на годовые цифры это означает рост цен в 15-25 раз. Верхней границы гиперинфляции нет: в иные месяцы 1923 года уровень цен в Германии повышался в тысячи раз.

Гиперинфляция стала одним из важнейших факторов обострения социально-политической обстановки в стране. Слабое центристское правительство подвергалось мощному и агрессивному давлению слева и справа. 23–25 октября 1923 года произошел вооруженный коммунистический мятеж в Гамбурге. Как бы в ответ на это 8–9 ноября нацисты при поддержке крайних милитаристов совершили попытку путча в Мюнхене. Смертельная лихорадка сотрясла Германию. Оба эти выступления кончились неудачей. Немедленно после этого правительство нашло в себе силы осуществить стабилизацию валюты. Германия получила передышку, которая, к несчастью, была сорвана мировым экономическим кризисом 1929–1933 годов. Новая экономическая катастрофа послужила прологом к захвату власти Гитлером и его бандой. Но многое в этих событиях было подготовлено гиперинфляцией начала 1920-х годов.


Инфляция в Германии в цифрах

Первая мировая война закончилась 11 ноября 1918 года. Поражение Германии и её союзников стало фактом. Версальский мирный договор 1919 года закрепил её статус «отверженного»: демилитаризацию, территориальные уступки, потерю колоний и заграничных инвестиций, выплату репараций. Правда, на территории Германии не было военных действий, а авиация в то время еще не могла причинить сколько-нибудь серьезных разрушений. Однако Германия была сильно истощена войной. Монархия была сокрушена, а зыбкая республика, не имевшая прочных корней западной демократии, сталкивалась с огромными экономическими и политическими трудностями.

Как все воевавшие государства, Германия отменила разменность банкнот на золото в самом начале войны. Финансирование войны осуществлялось, помимо налогов, государственными займами, которые размещались среди населения, в банках, сберегательных кассах и других финансовых учреждениях. Правительство использовало и прямую эмиссию денег, загружая Рейхсбанк (центральный банк) своими обязательствами. К концу войны денежная масса превышала довоенные цифры в 5 раз. Цены выросли меньше – в среднем примерно в 2 раза. Обесценение марки скрывалось отчасти карточной системой распределения продуктов с искусственно низкими ценами. Инфляция была для немцев еще в новинку, и это способствовало феномену, который позже получил название денежной иллюзии. Люди склонны некоторое время «принимать марку за марку», сознательно или интуитивно считая повышение цен случайным, временным явлением.

Такая иллюзия не может быть долговечной. Уже в 1919 году рост цен стал обгонять эмиссию денег. Но весь сложный период 1919-1922 годов, наполненный бурными событиями, то вдохновлявшими Коминтерн, то выносившими на гребень реваншистов и националистов, еще характеризовался умеренной по меркам таких эпох инфляцией. К июлю 1922 года банкнотная масса возросла по сравнению с моментом перемирия более чем в 7 раз, однако уровень цен повысился в 40 раз, а курс доллара даже в 75 раз. Этот разрыв можно объяснить увеличением скорости обращения денег, повышенным спросом на твердую валюту и рядом других факторов. Следующий год дал резкое усиление инфляции. К июню 1923 года денежная масса увеличилась примерно в 90 раз, цены – в 180 раз, курс доллара – в 230 раз.

С лета 1923 года началась инфляционная агония. За четыре месяца до конца ноября денежная масса выросла в 132 000 раз, уровень цен – в 854 000 раз, курс доллара – почти в 400 000 раз. История бумажных денег не знала таких масштабов обесценения; схожие масштабы имела только инфляция в Советской России.


Динамика стоимости одной золотой марки в бумажных марках (Источник: http://commons.wikim...eimar_Republic)

Цифры конца 1923 года поражают воображение. Сумма банкнот Рейхсбанка в обращении к середине ноября приблизилась к 100 квинтиллионам, а на конец года, по данным Рейхсбанка, достигла почти 500 квинтиллионов марок. Эту астрономическую величину лучше выразить как 5, умноженное на 10 в двадцатой степени. Между тем реальная ценность этой чудовищной бумажной массы сжалась до совсем незначительной величины – 150 миллионов золотых марок. Для сравнения отметим, что довоенное обращение монет и банкнот составляло около 7 миллиардов. В конце ноября доллар стоил около 5 триллионов марок и был, как увидим, стабилизирован на отметке 4,2 триллиона. Между тем рынки отметили котировки до 10–11 триллионов, но они небыли приняты во внимание.

С каждым месяцем выпускались купюры все более высокого номинала. Самой «дорогой» под конец оказалась купюра в 100 триллионов марок. Правда, на ней напечатано «100 биллионов»: так в тогдашней Германии назывался триллион – 1000 миллиардов, или 10 в двенадцатой степени. На деле она стоила меньше 25 долларов.


Кипы стремительно девальвирующихся банкнот переносили в корзинах, возили на тележках (Источник: http://www.nzz.ch/ak...orb-1.13429284)

Одни купюры быстро сменяли другие. В конце 1922 и в начале 1923 года было выпущено восемь разных видов 10-тысячных купюр. Появился слух, что подлинными являются только купюры с красным штемпелем, за ними стали гоняться, а от остальных старались избавиться. Когда в мае 1923 года Рейхсбанк сделал официальное заявление о равноценности всех купюр, это уже не имело никакого практического значения, поскольку 10 тысяч марок превратились в микроскопически малую величину.

Цены товаров стали невообразимы. Буханка ржаного хлеба, стоившая до войны 29 пфеннигов (0,29 марки), на пике инфляции продавалась за 430 миллиардов марок; килограмм сливочного масла подорожал с 2,70 марки до 6 триллионов; пара ботинок могла теперь стоить более 30 триллионов, и так далее. Головы людей пухли от бесчисленных нулей на деньгах; работа банковских клерков и кассиров превратилась в ад. Потребовались десятки тысяч печатников, бухгалтеров, кассиров, счетчиков, охранников, перевозчиков денег, что по крайней мере несколько смягчало безработицу.

Поскольку рост цен значительно обгонял печатание денег, их постоянно не хватало. Острый недостаток денег восполнялся обращением твердой иностранной валюты, главным образом долларов. Однако местными властями, банками, фирмами, общественными организациями и просто частными лицами в изобилии выпускались особые бумажные деньги, давая порой неплохой доход ловкачам, которые их печатали. Эти деньги обесценивались вместе с официальной маркой, иной раз опережая её, иной раз отставая. Считается, что общее число видов таких денежных эрзацев достигало двух тысяч.


Транспортировка денег для выплаты заработной платы (Источник: http://www.dhm.de/le...itik/inflation)

От последних месяцев 1923 года остались рассказы о кипах неряшливо напечатанных денег, с которыми надо было идти в магазин; о том, что заработную плату стали выплачивать ежедневно, а иной раз дважды в день, чтобы люди успели потратить деньги до нового скачка цен. Деньги вытеснялись натуральным обменом; на одной из фотографий можно видеть объявление на мастерской сапожника: он починял обувь только с оплатой продуктами. Происходило обнищание миллионов людей, живших на фиксированное жалованье, на пенсию, на ветеранское пособие, на зарплату, которая не могла поспеть за ростом цен. В разгар гиперинфляции ученый Георг Шрайбер, культуролог и историк, опубликовал брошюру, одно заглавие которой много скажет современному российскому читателю: «Нужда германской науки и работников умственного труда».

Сказались все характерные черты большой инфляции: налоги практически перестали собираться; с каждым месяцем эмиссия давала государству все меньше дохода; оно не могло содержать государственных служащих; расчеты между фирмами в марках стали невозможны; при всеобщем обнищании неплохо зарабатывали ловкие дельцы и спекулянты.


Долларизация экономики Германии

Хотя в 1920-х годах американский доллар еще не имел тех господствующих позиций в мире, которые он занял после Второй мировой войны и удерживает поныне, он уже был самой устойчивой и желанной из валют крупных стран. США сохранили золотой стандарт и довоенный золотой паритет своей валюты. Американские товары хлынули в разоренную войной Европу. Впрочем, английский фунт стерлингов в те времена еще мог конкурировать с долларом и был в Германии тоже очень желанной валютой. Для счета в твердых деньгах часто использовали привычную по довоенным временам золотую марку, но, поскольку её паритетное соотношение с долларом составляло 4,2 марки за доллар, это просто означало счет примерно на четвертушки доллара.

Большое значение для Германии и для экономически связанных с ней стран приобрели расхождения во внешней и внутренней ценности марки, иначе говоря – различия в темпах роста внутренних цен, с одной стороны, и курса доллара и других твердых валют – с другой. На протяжении примерно четырех лет, до лета 1923 года, курс доллара повышался значительно быстрее, чем уровень цен в марках. В конце этого периода уровень цен при данном курсе марки был в Германии, по оценкам статистиков, в среднем по меньшей мере на 40% ниже, чем в странах с устойчивой валютой. Многие товары и услуги были в Германии в 3–4 раза дешевле. Инфляционная Германия была поразительно дешевой страной для иностранцев и для немцев, имевших доступ к твердой валюте. Страна распродавалась по дешевке.


Оклейка стен банкнотами (Источник: http://germanhistory...?image_id=4161)

В начале 1920-х годов в Германию хлынул поток иностранных туристов. Англичане или французы, которые до войны и подумать не могли о таких расходах, теперь занимали комнаты в лучших отелях, ездили по железным дорогам первым классом, посещали дорогие рестораны, покупали ценные сувениры. Более богатые иностранцы скупали предметы искусства и старины, городскую недвижимость и акции германских предприятий. На фоне нищеты, которая была уделом миллионов немцев, это, понятное дело, вызывало у них по меньшей мере зависть и чувство унижения. Но отсюда рождались и ксенофобия, национализм, реваншизм. Это были годы становления германского нацизма, более известного под именем фашизма. Адольф Гитлер делал первые шаги в своей политической карьере.

Вместе с тем наплыв туристов давал работу и заработок многим немцам, отрасли обслуживания иностранцев процветали. Однако гораздо важнее было воздействие падения курса марки на внешнюю торговлю Германии. Оно привело к удорожанию и ограничению импорта, одновременно стимулируя экспорт.


Купюра в 50 миллионов марок с надпечаткой «Два миллиарда» (Источник: http://www.spiegel.d...-103725-2.html)

Германия экспортировала не сырье, а промышленные товары, отчасти также продовольствие. Используя дешевизну сырья, материалов и особенно рабочей силы в стране, германские промышленники и экспортеры могли продавать товары по более низким ценам в долларах, чем конкуренты, и все же извлекать повышенные прибыли за счет низкого курса марки. В эти годы мир по-настоящему узнал феномен мировой торговли, которому было суждено большое будущее, – валютный демпинг, т. е. продажу товаров на внешних рынках по искусственно низким ценам, возможным в силу падения курса национальной валюты.

Получая доллары или другую твердую валюту, германские экспортеры сплошь и рядом не спешили переводить выручку домой, а оставляли её в иностранных банках, вкладывали в акции и другие ценности. Это было особенно выгодно потому, что в 1920–1922 годах во многих странах происходил спад и цены акций и недвижимости были низкими. Но вместе с индустрией туризма экспорт поддерживал сносный уровень производства и занятости в Германии. Безработица там была меньше, чем в Англии и некоторых других странах.

Всплеск безработицы произошел во второй половине 1923 года, когда доллар стал относительно «дешеветь», и продолжался в период стабилизации. Но это уже была цена, которую Германии пришлось платить за выход из инфляции.

Внедрение доллара в сферу денежного обращения и его использование как средства сохранения ценности приняло в 1922–1923 годах большие масштабы. На последнем витке инфляционной спирали реальная покупательная сила обращающихся и припрятанных долларов (и фунтов стерлингов) была в несколько раз больше, чем покупательная сила обесценившихся марок. По грубым оценкам, сумма находившейся в Германии иностранной твердой валюты достигала в этот период 1,5–2 миллиардов золотых марок.


Натуральный обмен. Надпись на вывеске «Продажа и ремонт в обмен на продовольственные товары» (Источник: http://www.dhm.de/le...itik/inflation)

В 1923 году значительная часть цен устанавливалась в долларах или в золотых марках («четвертушках доллара»). Калькуляция и бухгалтерия фирм во многих случаях велась в твердой валюте. Субъекты хозяйства, прежде всего крупные фирмы, были готовы вообще отказаться от учета и расчетов в марках и полностью долларизироваться, но государство не хотело и не могло по соображениям престижа допустить приемлемое для хозяйства использование иностранных платежных средств во внутреннем обороте. Для него был также необходим эмиссионный налог, тесно связанный с инфляцией. По мере того как большая часть хозяйства переходила (в том числе нелегально) на иностранную валюту для учета и для расчетов, инфляционный налог приносил все меньше дохода государству, в то же время он делался все более обременительным для тех, кто подлежал эмиссионному обложению, – рабочих, получавших заработную плату в бумажных марках, или крестьян, которые выполняли обязательные поставки зерна с оплатой в бумажных марках» (до начала 1923 года сохранялась карточная продажа хлеба населению по искусственно низким ценам; для этого приходилось в принудительном порядке покупать зерно у крестьян по ценам, которые заведомо не могли поспеть за обесценением марки).

В 1923 году правительство попыталось административными мерами приостановить свободное хождение иностранных денег и конверсию марок в эти деньги. Покупка валюты была возможна только при получении разрешения властей. Однако реальное значение этих мер, которые проводились без особого усердия, было невелико. Как полагают специалисты, главным следствием этих попыток было то, что лихорадочный спрос на реальные ценности отчасти устремился на фондовый рынок, поскольку акции крупных компаний росли в цене. Это вызвало довольно абсурдный в тех конкретных условиях и кратковременный «бумчик» (boomlet, как говорится по-английски) на рынке германских акций.


Социальные последствия гиперинфляции в Германии

Социально-политические последствия германской инфляции 1919–1923 годов – поучительный урок для всех режимов, пытающихся решать свои проблемы с помощью денежной эмиссии и большой инфляции. В памяти немцев остались нужда, голод, страх.

Статистика показывает, что национальный доход Германии в начале 1920-х годов был ниже довоенного уровня, а в 1923 году обвально упал. Средняя из трех независимых оценок дает для 1922 года 82% уровня 1913 года, а для 1923 года – 69%. Одно это должно было обусловить падение жизненного уровня основной массы населения.

С социальной точки зрения особенно важное значение имеют реальные заработки наемных рабочих. Для квалифицированных работников транспорта автор дает такие цифры: 1922 год – 64%, 1923 год – 51% довоенного уровня. Снижение заработков неквалифицированных работников меньше: 1922 год – 88%, 1923 год – 69% заработной платы довоенного уровня.


Дети играются пачками обесценившихся денег (Источник: http://www.spiegel.d...-103725-6.html)

Однако у служащих реальная заработная плата упала больше, чем у людей преимущественно физического труда. Для группы высших государственных служащих она составляла в 1922–1923 годах 37%, для «средних» – 46%, для «низших» – 71% довоенного уровня. Эта дифференциация имеет разные объяснения. Одно из них состоит в том, что в послевоенные годы мелкие служащие и малоквалифицированные рабочие объединялись в профсоюзы, что давало им определенные преимущества. Многие наблюдатели отмечали, что материальное положение людей умственного труда и среднего слоя, работающего по найму, было часто хуже, чем положение рабочих.

В структуре потребления проявилась закономерность, хорошо знакомая и нам: увеличилась доля расходов населения на продовольствие, тогда как все остальные расходы сжались. Семейный бюджет относительно обеспеченного служащего показывает, что доля в нем продовольствия возросла с 27% в 1913–1914 годах до 49% в 1922 году и 60% в 1923 году. По другим оценкам, бюджет состоящей из трех человек семьи среднего служащего дал в 1923 году цифру 92%. Иначе говоря, практически весь заработок тратился на еду.


Воздушный змей, сделанный из банкнот (Источник: http://blog.tagesanz...flationsangst/)

Инфляция обесценила почти до нуля банковские вклады, ценные бумаги, облигации военных и других займов, страховые полисы. По оценке немецких авторов, до войны сумма таких сбережений достигала 100 миллиардов марок и в очень большой мере они принадлежали среднему слою (классу), начиная от богатых рантье и кончая трудовой интеллигенцией. Но в Германии рабочие и крестьяне (фермеры) тоже часто имели какие-то сбережения. От роста цен особенно сильно отставали доходы, источником которых было государство. В первую очередь это касается пенсионеров, получателей ветеранских пособий и т. п. Слишком редко и недостаточно пересматривались ставки жалованья учителей, почтовых и других служащих. Вместе со снижением реальных доходов от работы по найму и от профессиональной деятельности это указывает на средний слой как на жертву инфляции.

Между тем, перед очень богатыми и влиятельными людьми инфляция открывала необычные способы обогащения и роста власти. Такие люди могли получать банковские кредиты по процентным ставкам, которые обесценивала инфляция. Банки же могли себе позволить такую льготу для близких им клиентов, поскольку Рейхсбанк сохранял до самого конца совершенно искусственные ставки рефинансирования. Деньги, полученные таким путем, вкладывались в реальные ценности, в акции предприятий, уходили за границу. Кредиты же погашались обесцененными марками. Предприниматели вычитали подоходный налог из заработной платы, но передавали деньги казначейству с задержкой на недели и даже месяцы; у нас это называется «прокручивать» бюджетные деньги. За время прокрутки реальная ценность налогов уменьшалась в несколько раз. Было, разумеется, много других способов зарабатывать на инфляции. В условиях инфляции и нищеты разрастались империи тогдашних германских олигархов – магнатов промышленности и банковского дела.


Банкноты сдаются на вес в качестве макулатуры (Источник: http://www.spiegel.d...-103725-3.html)

Социальные последствия большой инфляции и гиперинфляции представляют собой сложную картину. Но некоторые основные закономерности выявились достаточно четко и могут быть сжато сформулированы.

Пострадали кредиторы и владельцы сбережений, выиграли должники и заемщики. Пострадали лица наемного труда, выиграли (или меньше пострадали) предприниматели. Образованные и квалифицированные потеряли относительно больше, чем люди без того и другого. Плохо пришлось людям, чьи доходы зависят от государства, и несколько лучше – занятым в частном секторе. Инфляция более жестока к старикам, чем к молодым. Тяжелые лишения выпали на долю городских жителей, тогда как люди, «сидящие на земле», пострадали меньше, а во многих случаях выиграли. В условиях инфляции особенно резко пролегает грань между людьми пассивными, честными, неискушенными, с одной стороны, и людьми энергичными, ловкими, неразборчивыми в средствах – с другой.


Стабилизация немецкой марки

Стабилизация марки осенью 1923 года представляла собой весьма успешную «шоковую терапию». Её удалось закрепить в последующий период. Традиция и народная вера приписывает эту заслугу банкиру Яльмару Шахту (1877–1970), человеку с бульдожьей физиономией и буржуазным пенсне. Скептически настроенные историки доказывают, что идея реформы была разработана другими людьми, и называют несколько имен, а Шахт, мол, явился на готовенькое. Так обычно бывает: у победы много отцов, поражение – сирота. Но главным достижением была не идея реформы, она, можно сказать, носилась в воздухе, а твердость и упорство в её осуществлении и закреплении. И здесь роль Шахта, который в ноябре 1923 года получил портфель государственного комиссара по валютным делам, а в декабре стал президентом Рейхсбанка, кажется несомненной. Стабилизация марки была осуществлена путем создания новой валюты с использованием идеи, уже опробованной во времена французской инфляции 1790-х годов: формальное обеспечение ипотекой на земельную собственность и недвижимость.


Ялмар Шахт (Источник: http://www.profi-for...14/page12.html)

Новая валюта называлась рентной маркой, а её эмиссией занимался Рентный банк. Реально обеспечением рентной марки служило жесткое ограничение эмиссии, которое Шахт проводил с неукоснительной строгостью, не уступая ни давлению правительства, которое остро нуждалось в деньгах, ни представителям крупного бизнеса с их требованиями кредита от Рентного банка. Новая валюта была первоначально неразменна на золото, но Шахт твердо вел её к этой цели. Для рентной марки был установлен твердый курс 4,2 марки за доллар, что точно соответствовало довоенному паритету золотой марки. Она свободно обменивалась по соотношению 1 рентная марка за 1 триллион (по тогдашнему немецкому счету – 1 биллион) инфляционных марок.

Рентная марка была неожиданно введена 15 ноября 1923 года, и тогда же был закреплен её курс. Хозяйство и население жадно ухватились за новую стабильную валюту. Некоторые положительные результаты сказались буквально через несколько недель: цены в рентных марках были устойчивы, процентные ставки вернулись к нормальному уровню, деньги стали вновь поступать на банковские счета. Реформу с удовлетворением восприняли за границей, появилась надежда на иностранные кредиты и инвестиции. Однако стабилизация марки и жесткая финансовая политика имела и отрицательную сторону. Предприятия, лишенные оборотного капитала, увольняли рабочих и служащих. Государственный бюджет подвергся урезке, увольнялось много занятых в этом секторе. В результате резко подскочили цифры безработицы. Для Германии трудными оказались 1924 и 1925 годы, однако эти трудности уже не грозили катастрофой, как ситуация 1923 года.


Обесценившиеся банкноты перед сжиганием (Источник: http://www.tagesspie...k/9083660.html)

Подъем начался в 1925–1926 годах и был весьма значительным. Большую роль в этом играли ограничение репарационных платежей с согласия стран Антанты и значительный приток иностранного капитала в экономику Германии. Согласно подсчетам, эти поступления перекрывали репарации. В 1926 году Германия вступила в Лигу наций и, казалось, заняла свое место среди западных демократий. Однако эта благоприятная тенденция оказалась недолговечной. Важной стороной денежной реформы была известная компенсация инфляционных потерь кредиторов, вкладчиков, инвесторов. Вокруг проблемы компенсаций шла ожесточенная политическая дискуссия, она даже стала главной причиной роспуска рейхстага и новых выборов. Тем не менее законы о компенсациях были приняты в 1925 году.

Система компенсаций в силу необходимости оказалась весьма сложной. В её основу был заложен принцип частичного и отсроченного возмещения потерь. Считалось экономически неизбежным и морально обоснованным, что владельцы денежных сбережений должны принести известные жертвы в качестве платы за поражение Германии в войне, за разруху и инфляцию. Попытка возместить все потери заранее обрекалась бы на провал.

Денежные величины разных лет, отражавшие различные масштабы инфляции, пересчитывались в золотые марки по соответствующим коэффициентам. Довоенные марки, очевидно, в пересчете не нуждались. Далее к полученным таким образом величинам сбережений и долгов применялись различные «нормы уценки» в зависимости от вида долга, от статуса должника и кредитора. Все долги разделили на претензии граждан к государству (центральному правительству, образующим федерацию землям и общинам) с одной стороны и к частным должникам, финансовым учреждениям и т. п. – с другой.


Карикатура, изображающая изобретателя печатного станка Гутенберга и «адскую машину», извергающую тонны свеженапечатанных банкнот (Источник: https://www.pinteres...any-by-hannah/)

Долг государства представляли облигации довоенных, военных и послевоенных займов. Около 90% этой суммы приходилось на обязательства центрального правительства. Все они были урезаны по соотношению 1:40. Иначе говоря, возмещение должно было составить только 2,5% первоначального долга. Однако права «старых» держателей, которые могли доказать, что они приобрели облигации до 1920 года и хранили их все годы, были признаны преимущественными. Предполагалось начать погашение таких облигаций в 1932 году и погасить тридцатью ежегодными тиражами по жребию (т. е. выигрышами) пятикратную сумму уменьшенного в 40 раз номинала, или 12,5% первоначальной суммы. Кроме того, на эти долги начислялись проценты по нарастающей шкале. «Новым» держателям было только обещано, что они получат компенсацию в случае прекращения репарационных платежей Германией.

Среди претензий к частному сектору лучшие условия получили кредиторы по ипотеке, т. е. по ссудам, выданным главным образом землевладельцам (как крестьянам, так и помещикам) под залог земель. Должников обязывали заплатить кредиторам 25% первоначального долга с начислением процентов. По всем остальным долгам норма возмещения устанавливалась в 15%. Должникам предоставлялся мораторий (отсрочка погашения) до 1932 года. Вклады в негосударственных сберегательных кассах и долги страховых компаний погашались в разной мере в зависимости от состояния активов данного учреждения. Минимальная норма возмещения по вкладам составляла 12,5%.

Законы предусматривали льготные условия компенсации для граждан, испытывающих особо тяжелую материальную нужду. Однако это было оставлено не на усмотрение банков, заморозивших вклады клиентов, а на решение судов.

По материалам статьи "Гиперинфляция (Германия, 1919–1923 годы)", Журнал «Портфельный инвестор», №11, 2008 год

Источник: Гиперинфляция в Германии в 1919-1923 годах

Гиперинфляция в Германии 1923 года. 9 сценок из жизни простого немца



— К середине 1923 года работникам стали выдавать зарплату три раза в день.

— Фермеры отказывались привозить свою продукцию в город, так как возвращались домой с уже обесценившимися бумажками. Начались бунты: городские жители приезжали в деревни и воровали у фермеров овощи.

— Каждое серьезное падение марки провоцировало потребительский ажиотаж: люди бросались в магазин скупать товары. Часто они брали сразу по дюжине шляп, свитеров или шарфов.

— Один мальчик, которого отправили купить две буханки хлеба, по дороге в булочную остановился, чтобы попинать мяч с друзьями. Когда он дошел до магазина, то смог купить только одну буханку.

— Немцы носили зарплату в чемоданах. Однажды мужчину, который оставил без присмотра свой чемоданчик с зарплатой, ограбили. Чемодан украли, а деньги — нет.

— Один отец семейства поехал из пригорода Берлина в столицу, чтобы купить пару ботинок. А когда приехал, обнаружил, что денег хватит только на чашку кофе и билет на автобус до дома.

— Буханка хлеба, которую в январе 1923 года можно было купить за 250 марок, в ноябре того же года стоила уже 200 000 миллионов марок.
— Один мужчина занял денег на покупку целого стада, а отдать долг сумел, продав всего одну корову.

— Больнее всего гиперинфляция ударила по пенсионерам и тем, кто жил на сбережения. Одна женщина продала дом, рассчитывая, что сможет прожить на эти деньги несколько лет. Через несколько недель остатка едва хватило на буханку хлеба.

Источник: http://diletant.ru/articles/23054778/

[Alias]

Дух времени: попытки компромисса левых и правых радикалов

Карл Радек



Лео Шлагетер, странник в никуда / Leo Schlageter, der Wanderer ins Nichts
(1923)

Спойлер

(Источник: https://www.dhm.de/l...ert-schlageter)

Альберт Лео Шлагетер был типичным человеком своего времени и своего круга: студент, ушедший добровольцем на войну, лейтенант-артиллерист, награждён Железным крестом первого и второго классов; после перемирия и демобилизации вступил во фрайкор и сражался в Прибалтике, участвовал в подавлении восстания Красной армии Рура в марте 1920 года. Потом – полулегальное сохранение своего добровольческого подразделения (после роспуска фрайкоров) как сообщества сельскохозяйственных рабочих в Померании и Восточной Пруссии. С началом Третьего Силезского восстания (1921) снова в строю, занимался снабжением местного немецкого ополчения и непосредственно сам воевал против польских инсургентов. Нелегальная работа (разведка и контрразведка). В октябре 1922 года примкнул к молодым и пока ещё немногочисленным национал-социалистам. Но, несмотря на отказ Гитлера поддержать сопротивление оккупации Рура франко-бельгийскими войсками, примкнул к подпольщикам, ведущим борьбу с оккупантами и коллаборационистами-сепаратистами. После ряда успешных террористических актов французы вышли на след группы Шлагетера и 7 апреля арестовали его. 8 мая французский военный трибунал приговорил Шлагетера к смерти.

Несмотря на протесты Берлина и ряда нейтральных стран, 26 мая 1923 года Альберт Лео Шлагетер был казнен на Гольцхаймерской пустоши у Дюссельдорфа.


Шлагетер перед расстрельной командой (Источник: https://commons.wiki...ring_squad.jpg)

Неудивительно, что после казни Шлагетера, он стал мучеником и героем не только для нацистов* и прочих немецких националистов, но и для их противников, в том числе и коммунистов, которые также участвовали в сопротивлении французам.

Борьба с общим врагом, а также всё усиливающаяся радикализация молодых националистов, возрастание их ненависти к веймарской системе (вследствие её внешнеполитического бессилия, «политики исполнения», гиперинфляции и общего ухудшения экономической ситуации) и сдвиги во взглядах от «борьбы с революционным хаосом за порядок» к радикальным переменам, отречение от Запада и смутные надежды на Восток – всё это способствовало сближению позиций радикальных националистов и коммунистов.

Со своей стороны, коммунисты, все попытки взятия власти которых были разгромлены во многом силами националистических фрайкоров, видели в вооружённых формированиях правых радикалов ту силу, привлечение которой на свою сторону окончательно перевесит чашу весов и обеспечит успех коммунистической революции в Германии.

* После прихода к власти нацистов имя Шлагетера стали носить парусник, истребительная эскадра Люфтваффе и сформированная в апреле 1945 года эрзац-дивизия, а Ганс Йост написал пьесу «Шлагетер», из которой пошла в свет кому только не приписываемая фраза «Когда я слышу слово „культура“… я снимаю с предохранителя свой браунинг!» («Wenn ich Kultur höre… entsichere ich meinen Browning»).


Культ Шлагетера возник сразу же после его смерти. Медаль работы Карла Гётца. Аверс: Альберт Лео Шлагетер анфас, горящий факел и лавровая ветвь, надпись: «Пылай, священное пламя! Пылай! Пылай! Никогда не загасай для Отчизны». Реверс: Шлагетер гордо стоит перед французской расстрельной командой, надпись: «Убит французами!» 26 мая 1923. (Источник: http://karlgoetz.com...px?idImage=224)

Поэтому Коминтерном был принят так называемый «курс Шлагетера» на поиск компромисса с радикальными националистами, их агитацию и создание «единого фронта» против «Версаля и Веймара».

Нижеприведённая речь Карла Радека была провозглашением этого курса и «приглашением» правых радикалов к совместной борьбе.
 

Мы прослушали широко охватывающий и глубоко проницательный доклад товарищ Цеткин о международном фашизме, об этом молоте, который, несомненно, предназначен для того, чтобы размозжить голову пролетариату – и в первой линии находятся мелкобуржуазные слои, которые размахивают им в интересах крупного капитала. Я не могу эту речь нашего убелённого сединами вождя ни расширить, ни дополнить. Я даже не мог за ней внимательно следить, так как перед глазами у меня постоянно находится мертвое тело немецкого фашиста, нашего классового врага, который был приговорен к смерти и расстрелян палачами французского империализма, этой мощной организации другой части наших классовых врагов. В то время как вся речь товарищ Цеткин была посвящена противоречиям фашизма, у меня в голове вертелось имя Шлагетера и его трагическая судьба. Мы хотим вспомнить здесь, какую политическую позицию мы занимаем по отношению к фашизму. Судьбу этого мученика немецкого национализма нельзя замолчать, и от этого нельзя отделаться ничего не значащей фразой. Она многое что может сказать нам и всему немецкому народу.

Мы не сентиментальные романтики, которые у гроба забывают о вражде, и мы не дипломаты, которые говорят: о покойнике либо хорошо, либо ничего. Шлагетер, мужественный солдат контрреволюции, заслуживает того, чтобы мы, солдаты революции, честно по-мужски воздали ему почести. Его единомышленник Фреска в 1920 году опубликовал роман, в котором он описывает жизнь офицера, павшего в борьбе против «Спартака». Фреска назвал этот роман «Странник в никуда». Если круги немецких фашистов, которые честно желают служить немецкому народу, не смогут понять значения судьбы Шлагетера, то, значит, Шлагетер пал напрасно, и они должны будут начертать на его памятнике: «Странник в никуда».

Германия лежит на дне, разбитая. Только дураки думали, что победоносная капиталистическая Антанта по-другому обойдется с немецким народом, не так, как немецкий капитал обошелся с русским и румынскими народами. Только дураки или трусы, которые боятся правды, могли верить в обещания Вильсона, в заявления, что только кайзер, а не немецкий народ, должен будет расплачиваться за поражение. На востоке, голодая и замерзая, одна страна воевала против Антанты на 14 фронтах – Советская Россия. Один из этих фронтов был создан немецкими офицерами и немецкими солдатами. В составе добровольческого корпуса «Медем», который штурмовал Ригу, воевал Шлагетер. Мы не знаем, понимал ли молодой офицер значение своих действий. Тогдашний немецкий правительственный комиссар, социал-демократ Винниг, и генерал фон дер Гольц, руководитель «Балтикума», знали, что они делают. Они хотели, служа палачами русского народа, завоевать благосклонность Антанты. Чтобы побежденная немецкая буржуазия не платила контрибуцией победителям, она сдавала в наём молодую немецкую кровь, которую не тронули пули мировой войны, как наймитов Антанты против русского народа. Мы не знаем, что Шлагетер думал об этом времени. Его вождь Медем впоследствии осознал, что он шёл через Прибалтику в никуда. Поняли ли это все немецкие националисты? На дне поминовения Шлагетера в Мюнхене выступал генерал Людендорф, тот самый Людендорф, который до сих пор предлагает себя Англии и Франции в качестве руководителя крестового похода против России. Шлагетер оплакивается прессой Штиннеса. Герр Штиннес как раз стал в Альпина Монтана компаньоном Шнайдер-Крейзо, производителя оружия для убийц Шлагетера. Против кого хотят бороться немецкие фёлькиш: против капитала Антанты или русского народа? С кем они хотят сотрудничать? С русскими рабочими и крестьянами, чтобы вместе свергнуть иго антантовского капитала, или с антантовским капиталом для порабощения немецкого и русского народов?

Шлагетер мертв. Он не может ответить на эти вопросы. На его могиле его соратники поклялись продолжить борьбу. Они должны ответить: против кого, на чьей стороне?

Из Прибалтики Шлагетер отправился в Рурскую область. Как раз не в 1923, а уже в 1920 году. Вы знаете, что это значит? Он принимал участие в нападении немецкого капитала на рурских рабочих, он сражался в рядах войск, которые подчинили население Рура королям железа и угля. Войска Ватера, в чьих рядах он сражался, стреляли такими же свинцовыми пулями, которыми генерал Дегу успокаивал рабочих Рура. Мы не видим оснований полагать, что Шлагетер помогал подавлять голодающих горняков из эгоистических побуждений.

Путь, сопряженный со смертельной опасностью, который он избрал, говорит и свидетельствует о том, что он был убежден, что служит немецкому народу. Но Шлагетер полагал, что он лучше всего служит народу, когда он помогает поддержать государство классов, которые до сих пор вели немецкий народ и ввергнули его в неописуемые бедствия. Шлагетер видел в рабочем классе чернь, который надо управлять. И его мнение полностью совпадало с мнением графа Ревентлова, который хладнокровно говорит, что любая борьба против Антанты будет невозможной, пока не раздавлен внутренний враг. А внутренним врагом для Шлагетера был революционный рабочий класс. Шлагетер мог своими глазами увидеть последствия этой политики, когда он прибыл в Рурскую область в 1923 году во время оккупации Рура. Он мог увидеть, что, хотя рабочие и выступали единодушно против французского империализма, в Руре не боролся и не мог бороться сплоченный народ. Он мог увидеть то глубокое недоверие, которое рабочие питали по отношению к немецкому правительству и к немецкой буржуазии. Он мог увидеть, как глубокий раскол нации на две части парализует её способность защищаться. Он мог увидеть большее. Его единомышленники жалуются на пассивность немецкого народа. А как задавленный рабочий класс может быть активным? Как может быть активным рабочий класс, который разоружили и который принуждают к тому, чтобы он эксплуатировался спекулянтами? Или может быть активность рабочего класса может быть заменена активностью немецкой буржуазии? Шлагетер читал в газетах, как те же самые люди, которые выступают покровителями движения «фёлькиш», вывозят валюту за границу, чтобы сделать рейх бедным, а самим обогатится. Конечно, Шлагетер не питал надежд в отношении этих паразитов, и это избавило его от необходимости читать в газетах, как представители немецкой буржуазии, такие как доктор Люттербек, обращались к его палачам с просьбой, что они должны разрешить королям стали и железа разгонять при помощи пулеметов голодающих сыновей немецкого народа, людей, которые ведут сопротивление в Руре.

Сейчас, когда немецкое сопротивление из-за мошенничества доктора Люттербека и еще больше из-за экономической политики правящих классов обратилось в насмешку, мы спрашиваем честных патриотов: Как вы хотите бороться, на кого вы хотите опираться? Борьба против империализма Антанты это война, даже если молчат пушки. Нельзя вести войну на фронте, если в тылу происходят волнения. В тылу можно подавить меньшинство. Большинство немецкого народа составляют люди труда, которые вынуждены бороться с бедствиями и нищетой, которые им несет немецкая буржуазия. Если патриотические круги Германии не решаться сделать дело этого большинства нации своим и создать единый фронт против антантовского и немецкого капитала, тогда путь Шлагетера был путем в никуда, и Германия, перед лицом иностранного вторжения и опасности, грозящей со стороны победителей, обратится в поле кровавой внутренней борьбы, и врагу будет легко разгромить и расчленить её.

Когда после Йены Гнейзенау и Шарнхорст спросили себя, как можно вытащить немецкий народ из того унизительного положения, в которое он попал, тогда они ответили на вопрос: Только освободив крестьян из крепостной зависимости. Только спина свободного немецкого крестьянина может создать основу для освобождения Германии. Тем, чем немецкое крестьянство было в начале XIX века, тем для судьбы немецкой нации в начале XX века является немецкий рабочий класс. Только находясь в союзе с ним, можно освободить Германию от оков рабства, но не борясь против него.

О борьбе говорят товарищи Шлагетера над его могилой. Они клянутся продолжить борьбу. Борьба направлена против противника, который вооружен до зубов, в то время как Германия истощена. Чтобы разговоры о борьбе не оставались только фразой, чтобы она не заключалась во взрывах, которые разрушают мосты, но не поднимают на воздух врага, и в организации крушении поездов, при неспособности остановить победное шествие капитала Антанты, то эта борьба должна соответствовать целому ряду условий. Она требует от немецкого народа, чтобы он порвал с теми, которые не только довели его до поражения, но еще и увековечивают это поражение, это его беззащитное состояние, обращаясь с большинством немецкого народа как со своим врагом. Она требует порвать с людьми и партиями, чей облик точно облик Медузы действует на другие народы и настраивает их против немецкого народа. И только если немецкое дело является делом немецкого народа, и только если оно состоит в борьбе за права немецкого народа, оно привлечет к немецкому народу настоящих друзей. Даже самый сильный народ не может обойтись без друзей, а тем более разгромленный и окруженный врагами. Если Германия хочет быть в состоянии сражаться, то она должна представить единый фронт тех, кто работает, и работники умственного труда должны объединиться с работниками физического труда в железную фалангу. Только старые предрассудки стоят на пути. Со сплоченным и победоносным трудовым народом Германия будет в состоянии открыть колоссальные источники энергии и сопротивления, которые опрокинут все препятствия. Так дело простого народа станет делом всей нации, а дело нации – делом народа. Сплоченный народ борющихся тружеников получит помощь от других народов, которые борются за свое существование. Кто не готов в этом смысле к борьбе, тот может лишь испытывать приступы отчаяния, но не быть способным к подлинной борьбе.

Именно это Коммунистическая партия Германии, именно это Коммунистический интернационал должны сказать у могилы Шлагетера. Им нечего скрывать, так как только полная правда в состоянии достичь ушей глубоко страдающих, внутренне расколотых, находящихся в состоянии поиска национальных масс Германии. Коммунистическая партия Германии должна открыто сказать националистическим мелкобуржуазным массам: Кто, находясь на службе у спекулянтов и королей железа и угля, хочет пытаться поддерживать их в их авантюрах, чтобы поработить немецкий народ, столкнется с сопротивлением немецких коммунистических рабочих. Они ответят насилием на насилие. Кто вследствие неразумия свяжется с наемниками капитала, с тем будем мы бороться всеми средствами. Но мы думаем, что подавляющее большинство национально мыслящих масс принадлежит не к лагерю капитала, но к лагерю труда. Мы хотим и мы будем искать путь к этим массам и этот путь найдем. Мы будем делать всё, чтобы такие люди, как Шлагетер, которые готовы идти на смерть за общее дело, были не странниками в никуда, а странниками в лучшее будущее для всего человечества, чтоб они бескорыстно проливали свою горячую кровь не ради прибылей угольных и железных баронов, но за дело великого трудового немецкого народа, который является членом семьи народов, борющихся за освобождение. Коммунистическая партия возвестит эту правду широчайшим массам немецкого народа, так как она не есть партия борьбы только за кусок хлеба для промышленных рабочих, она есть партия борющихся пролетариев, которые борются за свое освобождение, за освобождение, которое тождественно свободе всего их народа, свободе всех тех, кто работает и страдает в Германии. Шлагетер не может больше услышать правду. Но мы уверены, что сотни Шлагетеров услышат и поймут её.

«Роте Фане», 26 июня 1923 года

Источник: русский перевод (неидеальный), английский перевод, немецкий оригинал



Последствия:

… 21 июня 1923 года Карл Радек на третьем пленуме исполнительного комитета Коммунистического Интернационала воздал должное борьбе Шлагетера против французских оккупационных властей и вызвал этим острые разногласия внутри КПГ по отношению к национал-революционным правым. Кроме того, дело дошло до длительных публичных дебатов с младоконсервативным теоретиком Артуром Мёллером ван ден Бруком и политиком направления «фёлькиш» Эрнстом Графом Ревентловым. Радек заметил очень точно, что если немецкий крупный капитал потеряет свое влияние на национальных правых, то он не будет в состоянии эксплуатировать немецкий народ. Капитализм ответственен за пролетаризацию малой буржуазии, так же как и за национальное уничтожение Германии. Следует открыть фашистам глаза на то, что капитал злоупотребляет их оправданными чувствами. Напротив, долгом пролетариата является борьба за национальное освобождение против порабощения и версальского диктата. КПГ должна, когда необходимо, защищаться от фашизма, но она также определить, нет ли вещей, которые объединяли бы с пролетаризованными фашистами. Предпосылкой являлось все же, что фашисты понимают освобождение немецкого народа как часть мировой социалистической революции, а не как реставрацию немецкого монархизма и империализма.

Совершенно удивительной речь Радека, посвященная Шлагетеру, все же не была. Уже в середине января 1923 года «Die Internationale» констатировал по поводу вторжения французских империалистов в Рурскую область, что национальная волна проходит сквозь немецкий народ – и что это необходимо использовать. Двумя месяцами позднее руководство КПГ приняло решение, что коммунисты должны находиться на острие борьбы угнетаемой и колонизируемой Германии против капитала Антанты – это постановление было ранним предвестником национал-коммунистического курса 1930 года. Подобный курс на единый фронт между коммунистами и националистами проводился почти одновременно в Ирландии и Китае, так что за речь не шла об изолированном эпизоде. В Германии программа единого фронта потерпела крах, во-первых, из-за истерического антикоммунизма правых, а во-вторых, из-за мощного сопротивления левого крыла в КПГ. И, наконец, внесло свою долю экономическое и внутриполитическое состояние всеобъемлющей эскалации, Коминтерн резко повернул руль и сделал ставку на революционный курс, который в октябре привел к тяжелым столкновениям между коммунистами и рейхсвером в Средней Германии и в Гамбурге.

Рихард Шапке «Альберт Лео Шлагетер – забытый герой Германии»


Здесь (начиная со 69 страницы) можно почитать о взглядах Артура Мёллера ван ден Брука на перспективы такого сотрудничества.


+ Немного о "левом" антисемитизме: Германия 1923 год

[Alias]

Рейхсканцлер Брюнинг

Рейхскабинет министров во главе с Генрихом Брюнингом (март 1930 года) (Источник: http://commons.wikim...einrich_Brüning )

Спойлер

То, что состояние, в котором Германия находилась с 1930 года ― со времени установления вынужденной диктатуры Брюнинга, ― противоречило Конституции, было совершенно очевидно: порядок и функции немецкой государственной власти больше не имели под собой правовых основ. Роль внутриполитических сил, их взаимодействие, влияние, соотношение уже более не соответствовали букве и духу Веймарской конституции. Парламенты утратили свою роль; то, что по замыслу являлось прерогативой законодательной машины, теперь с помощью распоряжений и инструкций решала бюрократия, у которой уже не было никаких тормозов и ограничений.

После того как рейхстаг был исключен из политики, определяющими и решающими для внутриполитического состояния Германии стали три инстанции: рейхспрезидент, рейхсканцлер, рейхсвер.

Рейхспрезидент придавал всем чрезвычайным мерам, всем противоречащим Конституции экстраординарным решениям видимость законности; тем самым он подавлял сопротивление им. То, что было прикрыто авторитетом Гинденбурга, народ проглатывал; за этим чувствовали волю к порядку и были склонны закрывать глаза на то, как эта воля рвет все нити законности.

Рейхсвер был реальной силой, которая придавала дополнительный и решающий вес всем распоряжениям рейхспрезидента; если естественный авторитет Гинденбурга однажды не сработал бы, то рейхсвер всегда был наготове, чтобы оказать неотложную помощь.

Во время чрезвычайных положений военная власть расцветает пышным цветом. Когда законы уже не действуют, привести к подчинению может только страх перед военной силой. Рейхсвер был инструментом насилия, который удерживал в рамках своевольные прихоти, но при этом он без всякого уважения относился к праву и к Конституции и реализовывал свои властные полномочия от одного чрезвычайного распоряжения до другого чрезвычайного распоряжения, основываясь на них. Существование немецкого государства во все большей и большей мере основывалось на рейхсвере; самое его молчаливое присутствие оберегало от всеобщей вынужденной анархии, к которой немецкого бюргера предрасполагала вынужденная диктатура Брюнинга, издававшего чрезвычайные указы. Было вполне естественно, что рейхсвер рано или поздно осознает значимость своего положения; его самосознание, в конце концов, поднялось на необычайную высоту ― до постижения государственно-политической важности его функций.

Когда Брюнинг вступил на пост рейхсканцлера, его должность по традиции обеспечивалась опорой на парламент, а также авторитетом имперского президента и реальной силой рейхсвера ― как реальными ресурсами для отправления власти. Специфика заключалась в том, чтобы использовать авторитет рейхспрезидента и рейхсвер как резервы только в самом крайнем случае. Брюнинг же использовал эти резервы часто, и они успешно срабатывали козырями в политической игре: он с их помощью достиг таких выигрышей, как фискальное обеспечение уплаты дополнительных налогов для санирования банков, которые обманывали клиентов, как уничтожение атеистических союзов и как наложение великого множества запретов.


Рейхсканцлер Брюнинг во время государственного визита в Италию (справа от него Бенито Муссолини) (Источник: http://commons.wikim...einrich_Brüning )

Но благодаря всему этому Брюнинг оказался в совершенно уникальном положении. Власть рейхспрезидента опирается на народ, который выбирал его в ходе непосредственного голосования; власть рейхсвера опирается на его оружие. А естественным источником власти рейхсканцлера выступает парламент, который выражает ему свое доверие или, по крайней мере, «терпит» его. Брюнинг ослабил как раз тот конституционный элемент, который органически представлял собой основу власти и источник силы рейхсканцлера; он ослабил его, прибегая к помощи двух других конституционных элементов, которые тем больше прибавляли в силе, чем больше эту силу терял парламент. Так он сам разрушил основу своей власти; основой для его существования и действий теперь была не его собственная, ему одному сообразная, первопричина, придававшая ему такой же вес, какой имели рейхспрезидент и рейхсвер; он попал в зависимость от тех конституционных элементов, по отношению к которым он, исходя из самого смысла своей должности, должен был всегда сохранять абсолютную самостоятельность.

Это не наносило ущерба его престижу и влиянию до тех пор, пока для него еще сохранялась возможность отступления назад, к парламенту, пока он еще сохранял возможность в случае необходимости использовать парламент для противостояния рейхе - президенту и рейхверу. Но очевидное изменение политических симпатий населения закрыло для него путь для такого отступления. Парламент, состав которого уже не соответствует воле народа, содержится лишь из милости, словно нищий; он ежедневно испытывает страх перед роспуском. Испытывая такой страх, рейхстаг уже неспособен был послужить опорой для Брюнинга, если бы тот почувствовал нужду в такой опоре. Брюнинг добился своей политикой того, что обрел силу по отношению к парламенту; он не понимал, что подобное ослабление парламента неизбежно лишит силы и его самого. Он думал, что перехитрил парламент, но в результате попал в зависимость от двух других столпов Конституции.


Приём французских министров в рейхсканцелярии. Слева направо: рейхсканцлер Генрих Брюнинг, французский премьер-министр Пьер Лаваль, министр иностранных дел Аристид Бриан, рейхсминистр иностранных дел Юлиус Куртиус, викарный епископ Шрайбер, рейхсминистр транспорта фон Герар, рейхсминистр внутренних дел Йозеф Вирт (Источник: http://commons.wikim...einrich_Brüning )

Пока Брюнинг еще обладал своей собственной, самостоятельной опорой на парламент, доверие Гинденбурга делало его неуязвимым и непобедимым. Но когда доверие Гинденбурга стало его единственным спасительным якорем, уже невозможно стало скрывать, что он, словно потерпевший кораблекрушение и нуждающийся в помощи человек, существует в политике только из милости и сострадания тех, кто обладает большей силой и властью. Доверие Гинденбурга, которое превратилось в единственный опорный столп, вовсе не было безграничным и безусловным; многочисленные силы принялись этот столп подрывать и раскачивать. Стараниями Ольденбурга―Янушау до ушей Гинденбурга дошли выражения «озабоченности» помещиков-юнкеров; волны народного возбуждения до рейхспрезидента доводил государственный секретарь Майснер, весьма склонный к переменам, и делал это осторожно, коварно и настойчиво. Брюнингу больше нечего было противопоставить всему этому. Единственное, чем он мог бы укрепить падающее доверие Гинденбурга и положить конец проискам темных сил, для него было невозможно: ему был недоступен крупный политический успех, который убедил бы его самого в собственной правоте и осмысленностью своей заставил бы умолкнуть всех, кто возражал против его политики. Женевские переговоры о разоружении принесли разочарование. Та последняя сотня метров, которая, по мнению Брюнинга, отделяла его от цели ― освобождения от бремени репараций, ― была либо прекраснодушным заблуждением, либо смехотворным плодом чересчур буйной фантазии. Положение классов в Империи было таково, что оно отбрасывало мрачную тень в будущее, суля ужасные катаклизмы и потрясения.

Когда обнаружилось, что Брюнинг «повис» в воздухе и удерживается от падения только благодаря опеке Гинденбурга, отношение рейхсвера к канцлеру немедленно изменилось. Рейхсвер больше не желал быть последним орудием человека, в руках у которого больше ничего нет. Рейхсвер перестал повиноваться после того, как выяснилось, что канцлер живет всего лишь на тот политический кредит, который был предоставлен ему рейхспрезидентом и рейхсвером. Ведь уже выяснилось, что можно прекрасно обходиться и без парламента: зачем же, спрашивается, так носиться с этим никчемным, ничего не значащим существом ― рейхсканцлером? Ход вещей поставил рейхсканцлера в зависимость от рейхспрезидента и рейхсвера; но если теперь действительные политические решения принимались только этими двумя столпами Конституции, то сохранение канцлера ничего, кроме затруднений, не давало; он был лишним звеном.

Брюнинг чувствовал, что приходит конец его силе и престижу. Его время закончилось. Тому самому Брюнингу, который еще незадолго перед этим во все горло, до хрипоты говорил речи в поддержку рейхспрезидента, Гинденбург просто позволил пасть, ничего не сделав для предотвращения этого.


Рейхсканцлер Брюнинг выступает в поддержку действующего рейхспрезидента Гинденбурга на выборах 1932 года (Источник: http://commons.wikim...einrich_Brüning )

Рейхстаг утратил свой изначальный смысл, он перестал выполнять ту функцию, которая была отведена ему по Конституции; он уже давно перестал быть тем местом, где вершится политика. Он превратился в ристалище, на котором сходятся люди, обуреваемые примитивными чувствами ненависти и вражды, в арену, на которой сталкиваются простейшие страсти массы; он стал возможностью выплеснуть накопившуюся, долго сдерживаемую злобу, излить ее, чтобы дать себе разрядку. Заседания парламента давно перестали быть политическими событиями. Они превратились в нечто, подобное грозам небесным ― после них все, накопившееся в массовой психологии, немедленно разряжалось громами и молниями. Каждый запрос, каждое выступление в парламенте было нацелено на то, чтобы вызвать раздражение у противника; каждое голосование было демонстративным вызовом. Никто уже не собирался убеждать противника; его желали оскорбить, унизить, задеть, «убить» словами. Вместо дебатов ― скандал, вместо аргумента ― удар кулаком. В такого рода перепалках, напоминавших кабацкие разборки, решалась судьба правительственных кабинетов. «Политизация» немецкого народа закончилась деполитизацией его парламента; в месте, где сошла на нет государственная власть, исходящая от народа, возобладала кабацкая политика.

Дела немецкие оказались во власти бурного потока; сам Гинденбург столкнул их туда и открыл шлюзы. Германия была в критической ситуации; день ото дня нарастали противоречия, грозившие обернуться гражданской войной. Обстоятельства требовали насильственного вмешательства, чтобы разрядить напряженность, чреватую взрывом. На всю немецкую жизнь уже ложились мрачные тени грядущего; все чувствовали, что закат Брюнинга и в самом деле завершает эпоху немецкой жизни.


Генрих Брюнинг выходит с избирательного участка во время выборов рейхспрезидента в 1932 году (Источник: http://commons.wikim...einrich_Brüning )

Брюнинг был последним канцлером, при котором сохранялось равновесие внутренних сил в Германии. Точно так же, как суетливый и предприимчивый Штреземан вполне соответствовал временам мошеннической кредитной инфляции, поскольку с готовностью распространял вокруг себя атмосферу оптимизма, нерешительный и осторожный Брюнинг соответствовал тем годам, когда постоянная забота была направлена на поддержание баланса сил. В 1918 году, после краха, полагали, что немецкая капитуляция сводилась только к вопросу престижа, и потому она могла приводить в возмущение только касту военных, которые проиграли войну и оказались не у дел, а также помещиков-юнкеров и промышленных воротил. Со временем, правда, обнаружилось, что изысканно сформулированные пассажи Договора о мире затрагивали вовсе не только вопросы чести, они оказались положениями международного права, позволявшими другим народам без помех грабить Германию. Поначалу это ощутило среднее сословие, лишившееся своих накоплений; сводивший судорой ужас смягчали только ссуды, поступавшие в страну из-за рубежа, только они поддерживали в среднем сословии волю к жизни, но в то же время и не давали ему увидеть и осознать в полном объеме, что с ним происходит на самом деле. И лишь некоторое время спустя оно прозрело; и тогда оно увидело Нечто, лицом к лицу перед которым оказалось. Оно заснуло, убаюканное, в полной безопасности, а, восстав ото сна, вдруг обнаружило себя в ужасном состоянии полной неуверенности. Поиски врага, возмущение, кипящая жажда мести поднялись в нем; у него больше не было иного выхода, кроме как верить в чудо. Парламент не был тем местом, где это чудо могло произойти; он не исполнил того, что сулил буржуазному среднему сословию. Оно стало смотреть на парламент с ненавистью, как на место, где ему пришлось испытать разочарование; оно настроилось антипарламентски, забросило свои партии и пополнило ряды гитлеровского движения.

Эрнст Никиш. Жизнь, на которую я отважился. Встречи и события. СПб, 2012, с. 303-310.

Сообщение отредактировал Alias: 24 Апрель 2015 - 22:32

[Alias]

1920s Berlin project

Спойлер

Willkommen in Berlin-1929
В процессе своих «веймарских скитаний» в сети случайно наткнулся на проект, целью которого является воссоздание Берлина 1920-х годов (если быть точным, то 1929 года).
Конечно же, пройти мимо такого я не мог.
Беглое знакомство с проектом посредством скриншотов, описаний и календаря событий сообщества сразу немного расстроило: Берлин-1929 делали явно фанаты фильма «Кабаре» (фильм, безусловно, хороший, но дело не в этом), то есть фокус на богемно-ресторанной разгульной жизни того времени. Показательно, что одной из главных достопримечательностей Берлина-1929 является ахтунг-кабаре «Эльдорадо» (к его воспроизведению создатели подошли серьёзно и с любовью).
Стандартный набор мероприятий (основываясь на календаре сообщества) где-то такой: танцы в ресторане отеля «Адлон», «час порока» в мужском клубе, развлечения в кабаре «Эльдорадо», нудизм в общественных банях и «детский час» (там, вроде, всё пристойно, такой себе косплей с уклоном в диккенсовских сироток).


«Меню» в мужском клубе

Меня, правда, в эпохе привлекало нечто иное, но была смутная надежда, что и это болото можно расшевелить, сагитировать людей и организовать там ячейку «Рейхсбаннера», «Рот-фронта» или какого-то правого «боевого союза», а потом устроить провокацию вроде марша «Стального шлема» через Бранденбургские ворота (они, кстати, присутствуют в масштабе 1:1) со старорежимными флагами под прусский военный марш.
Но жестокая реальность разбила эти задумки вдребезги.
Ибо город был пуст.
Абсолютно пуст. Silent Hill 1929. Огромный город, с прекрасно смоделированными и оттекстуренными зданиями населяло около 10 персон, из которых где-то 6 были NPS. На запланированные мероприятия собирается около двух десятков персонажей, плюс ещё «случайные туристы» забредают вроде меня – и всё.
И да: там ежегодно отыгрывается «Кровавый май» (расстрел первомайского марша коммунистов прусской полицией в 1929 году), но выглядит это ужасно: три калеки изображают полицию и коммунистическую демонстрацию.


Штаб-квартира коммунистов

В общем, столько работы (а создано там действительно немало) было проделано всего лишь для регулярных виртуальных фрик-вечеринок в узком кругу.



Как попасть в Берлин-1929


Кошерный мясной магазин

Для начала, на официальном сайте проекта нужно скачать дистрибутив Second Life Viewer. После его установки, регистрации и выбора аватара (там предлагаются дефолтные мальчики-девочки-вампирчики из Second Life) попадаете в «предбанник» Берлина-1929, где с помощью буклетиков и афиш вас знакомят с спецификой проекта и его правилами: запрет нудизма кроме «специально определённых мест» и нацистского косплея, а также соблюдение «исторического» дресс-кода (для этого бэзвозмэздно в том же «предбаннике» предлагается мужской костюм, пару женских, зонтик и тому подобная дребедень). Налево от «предбанника» зона магазинов, где за местную валюту (линден-доллары, L$) можно докупить «премиум-шмотки», направо – железнодорожная станция, откуда отправляешься в собственно Берлин-1929. Для этого нужно войти в вагон и кликнуть на седушке – и вы моментально оказываетесь на вокзале на Александерплатц.

=>
Преинтересный флажок на Александерплатц – сравните с эмблемой из «Великого диктатора». No Nazis? – Ах, вы фарисеи.

Двигается тушка аватара с помощью WASD или кликов по местности. Есть несколько вариантов настройки камеры, с помощью скролла можно пролучить «вид из глаз» (правда, в этом варианте недоступны меню и чат).
Итак, вы выходите из вокзала и оказываетесь на Александерплатц. Тут сразу нужно прояснить некоторые технические моменты. Из-за того, что «мир» Берлина-1929 не является предустановленным, а качается по ходу путешествия из сети, при первом визите всё будет жутко тормозить (грузятся модели и текстуры домов). Поэтому разумно будет в первый раз сделать «загрузочную прогулку»: передвижение на 100 метров, остановка, загрузка квартала, продолжение пути и так по кругу. Зато в следующие разы уже тормозов быть не должно (хотя что-то всё-таки постоянно подгружается).


Карта Берлина-1929 (ориентация на юг)

Для сравнения:


Центральная часть Берлина в начале 20 века (ориентация на север) (Источник: Maps and Plans from Baedeker's Northern Germany (1910))

Понятное дело, даже центральная часть Берлина была бы слишком огромна для достоверного воплощения в этом проекте, поэтому это всё же не точная реконструкция, а творчество «по мотивам», где пролетарский район Веддинг находится в квартале от Бранденбургских ворот, а укороченная Унтер-ден-Линден представляет собой эклектику из кинотеатра, гостиницы с рестораном, универмага и пары кафешек.
Однако, повторюсь, сами реализация зданий выше всяких похвал, всё очень колоритно: баухаус, ар-деко, стены в предвыборных плакатах (правда, заметил среди них такой ляп как плакат с «тремя стрелами» Железного фронта, которые были придуманы лишь аж в 1932 году, но это, конечно, фигня), над городом летает дирижабль «Граф Цеппелин».
На этом самом дирижабле можно полетать над городом, также можно прокатиться по Берлину на трамвае и городской железной дороге.
За Бранденбургскими воротами находится здоровенный парк Тиргартен. Ничего особо интересного там нету, хоть он и занимает в три раза большую площадь по сравнению с городской застройкой (безусловно, кустики-деревья-дорожки в разы легче создавать чем здания).


Колоритный кабак «Келлер»

В определённые здания «с внутренностями» можно заходить, большинство квартир, правда, выглядят внутри как дома в Чернобыле после многолетнего грабежа «сталкерами», но есть и «меблированные». Некоторые апартаменты находятся в частной собственности «членов клуба», так что туды даже и не попадёшь.
Всё обойти, осмотреть займёт не один час.
Ну… и это всё. А вы чего ещё ожидали?


Территория Берлина-1929 на внутриигровой карте-навигаторе


Покидая Берлин-1929

… Часто, когда он шел по ночным улицам, мимо продавцов газет, мимо ждущих такси, проституток-мужчин перед «Эльдорадо», мимо ужасных картин в «Скала», он мечтал о минометах. Если вставить нож в спусковой механизм, болт всегда попадает в трубу, и стоило только мине спереди упасть в ствол, как она уже с грохотом снова вылетала из него вверх. Восемь выстрелов в воздухе и девятый в стволе, до тех пор, пока первый не взорвался. Или, если миномет не был встроенным, для огня по площадям, сзади на лафете, короткая веревка в руке, и дернуть. Бах! Быстрее, быстрее, колеса подскакивают при каждом выстреле, отлетаешь назад с верхней частью туловища и снова вперед, толчок, следующий. При разрыве снаряда в стволе все кончено. Можно было видеть, как летят мины, черная, ревущая, щебечущая птица, до наивысшего пункта траектории, потом ничего больше нельзя было увидеть. На месте попадания можно было видеть их только в падении, смешно, почему собственно только? От Мартин-Лютер-Штрассе через несколько кварталов до Луиза-Виктория-Платц. Этого Берлин еще не видел. От Паризер Платц до Кролля. Если бы здесь такая штука начала работать. Чисто посреди в толкотню, этого еще не видел Берлин. …

Эрнст фон Заломон «Город»


Кабаре «Эльдорадо»


Официальный сайт проекта

Альбомы проекта

Альбомы демиурга Берлина-1929

Сообщение отредактировал Alias: 03 Май 2015 - 14:15

[Alias]

Ноябрьская революция


Революционные солдаты и матросы у Бранденбургских ворот в Берлине (9 ноября 1918 года) (Источник: http://germanhistory...m?image_id=3985 )

Спойлер

История о том, как заранее подготавливаемая «революция сверху» стала в массовом сознании «ударом в спину», нанесённом «ноябрьскими преступниками» победоносной германской армии.
 

1918 год был поворотным в истории Германского Рейха. До 1918 года рейх в своей написанной конституции и в сознании его граждан всё еще был государством, каким он был основан — федеративной монархией с сильным доминированием Пруссии и с полупарламентским устройством. В 1918 году всё изменилось, и с 1918 Германский Рейх больше не успокаивался. События этого года были неслыханно противоречивыми, неслыханно лаконичными, неслыханно опрометчивыми — и они до сих пор в сознании немцев никогда не были правильно осмыслены. В этом месте я хочу попытаться по возможности в какой-то степени прояснить их.
В начале 1918 года положение Германского Рейха в войне внешне казалось более обнадеживающим, чем когда-либо раньше со времени провала плана Шлиффена в сентябре 1914 года. Большим событием, с которого начался этот год, было заключение мира со ставшей большевистской Россией — Брест-Литовского мира. Тем самым Германия могла в любой момент оставить войну на Востоке и сконцентрироваться на войне на Западе, могла на Западе еще раз, по меньшей мере на время, получить военное превосходство. И кроме того, Германия на Востоке почти полностью достигла своих изначальных военных целей.
В своем сентябрьском меморандуме 1914 года Бетманн так обрисовал военные цели на Востоке: оттеснение России от германских границ и освобождение вассальных народов России. Точно таким было содержание Брестского мира, чрезвычайно жесткого для России победного германского мира. Большая полоса территорий, принадлежавшая до того России — балтийские государства, Польша и Украина — получали теперь государственную независимость, однако становились при этом более или менее зависимыми от Германии и также оставались оккупированными Германией. Так что Россия была оттеснена от границ Германии, и Германия за счёт России приобрела в Восточной Европе огромную империю, которой она могла управлять прямо или косвенно. Кроме того, и в тот момент это казалось гораздо важнее — высвобождалась германская восточная армия в новых странах, за исключением некоторого количества оккупационных войск.


Брест-литовский мирный договор и его последствия (Источник: http://dic.academic....71084/Брестский )

На этом месте, забегая вперед, я хочу указать на факт, который лишь позже должен был получить большее значение. В сумятице начинающейся русской гражданской войны и интервенции держав Антанты против большевистского правительства руководящие лица Германского Рейха неожиданно увидели шанс: сверх Брестского мира заполучить всю Россию в зависимость от Германии. Началось большое наступление германских войск за пределы установленных Брестским договором границ. Летом 1918 года немцы стояли на линии, простиравшейся от Нарвы на севере через Днепр до Ростова на Дону. Это означало: они дошли почти так же далеко, как Гитлер во Второй мировой войне, они завладели огромными территориями России, и они начали размышлять, не смогут ли они на развалинах большевистского господства также и собственно Россию сделать германской империей. В определенном смысле это была та Восточная Империя, к которой стремился позже Гитлер, и она уже однажды была в пределах досягаемости немцев, что глубоко врезалось в память многих немцев — в том числе и Гитлера. От 1918 года осталось убеждение, что Россия побеждаема, что, несмотря на свою величину, несмотря на массы своего населения, она была слабой страной, которую можно одолеть, покорить и подчинить. Совершенно новая идея, которая в 1914 году была очень далека, начала играть роль в германской политике. Она должна была, как сказано, стать важной лишь в будущем, потому что в 1918 году эта германская Восточная Империя просуществовала лишь мгновение. Она исчезла в результате более поздних событий этого года; и от этого осталось одно лишь видение.
Всё предвещало, или мы скажем точнее: к началу 1918 года ещё ничего не знали. Тем не менее положение казалось вполне обнадёживающим, потому что теперь можно было большую часть — лучшую часть — германской Восточной армии отвести назад и перебросить на Запад. К этому решению Людендорф — при Гинденбурге подлинный глава Верховного Командования — пришел уже вскоре после победы большевистской революции в ноябре 1917 года. Тем самым он приблизил к реальности надежду — на Западе впервые с 1914 года иметь определенный военный перевес — так что там весной 1918 года можно было начать решающее для исхода войны наступление.
Таким соображениям можно было бы найти возражения, поскольку информированные современники уже в начале 1918 года знали, что не стоит в последний момент возбуждать большие надежды на победу, ибо Германия уже была ужасно обессиленной войной. Недоедало не только гражданское население родных городов, в 1918 году армию тоже кормили недостаточно. Еще хуже выглядела ситуация у союзников Германии. Австрия собственно уже с 1917 года была близка к концу: в этом году она предприняла неудачную попытку выйти из войны. Только перспективы победы Германии в 1918 году заставили её в конце концов всё же остаться в союзе. У турок и болгар дела обстояли подобным образом. Никто не хотел стоять в стороне, когда теперь в конце немцы всё-таки еще победят. Но отскочить в сторону все они были готовы: в том случае, если немцы весной и летом 1918 года упустят решающую военную победу, они должны были принимать в расчет немедленный развал союзников.
От германского наступления на Западе в 1918 году всё зависело еще с другой точки зрения. Когда в 1917 году в войну вступила Америка, она не была к ней ни в коей мере подготовлена. Она должна была свои армии сначала призвать, выучить и в заключение перевезти во Францию. Всё это в 1917 году еще не могло произойти (не принимая в расчёт небольшие передовые отряды) — но теперь, в 1918 году, машина была запущена в ход и начала работать. Первые американские войсковые части прибыли весной во Францию, и летом и осенью 1918 года они участвовали в военных действиях — еще в относительно скромных масштабах. Они становились бы всё сильнее и в 1919 году были бы в наличии в подавляющем количестве. Если войну на Западе не выиграть с военной точки зрения до этого, то тогда — это было очевидно — война была проиграна.
Так что у немцев был, так сказать, узкий коридор, через который они должны были проскочить в большой спешке, если хотели еще добиться для себя благоприятного исхода; если же этот шанс упустить, то тогда поражение было реально у ворот. Такова была чрезвычайно драматическая ситуация в начале 1918 года.
Людендорф поставил всё на то, чтобы весной 1918 года, прежде чем американцы смогут вмешаться в больших масштабах, смочь прорвать фронт — а именно фронт англичан. План наступления на Западе в 1918 году во многом напоминает более поздний план Манштейна, который был столь успешным в 1940 году. По этому плану всё должно было быть сконцентрировано на стыке английского и французского фронтов, английский фронт должен был быть прорван на его южном конце и изолированные к северу от места прорыва английские войска планировалось сбросить в море. Когда это произойдёт, можно будет наброситься на Францию.


Британские солдаты с поражёнными газом глазами (Фландрия, апрель 1918 года) (Источник: http://www.kingsacad...ne/02f_1918.htm )

Всё зависело от того, что первое большое наступление действительно добьётся прорыва, что получится дойти до моря и что удастся отделить друг от друга английскую и французскую армии. Эта попытка была предпринята в так называемой «кайзеровской битве». Речь шла о крупном наступлении на местности, где уже многократно происходили сражения. Теперь там в чрезвычайно тщательно подготовленной наступательной операции были сконцентрированы три германских армии против двух английских. Они начали наступление 21 марта 1918 года. Это наступление в оперативном смысле было успешнее, чем любое из больших наступлений союзников на Западе. Во всяком случае немцы нанесли тяжелое поражение одной из двух английских армий, южной, заняли большие территории, отбросили англичан и на пару дней вызвали кризис на стороне союзников.
Но с этим кризисом справились. И в этот раз в очень короткое время выявилось снова то, что всё время показывала Первая мировая война: то, что технические условия этой войны радикально ограничивали возможности стратегии. Даже успешное наступление — а немецкое было сначала успешнее, чем было любое из наступлений союзников — не могло привести к полному прорыву, поскольку удавалось быстрее закрывать возникающие бреши, подводить резервы, снова и снова останавливать наступление, чем было возможно подпитывать, форсировать наступление, усиливать его новыми вводимыми войсками.
Всегда следует иметь в виду, что Первая мировая война, во всяком случае на Западе, и в этой фазе была войной пехоты. Никакая армия не могла наступать быстрее, чем маршировал отдельный солдат. Но за спиной у оборонявшегося были железные дороги, по которым он мог перебросить резервы с других фронтов. Точно так же произошло и на этот раз. 21 марта началось германское наступление, пару дней поступали победные сообщения, были большие захваты территорий; затем дела стали замедляться, вслед за тем и вовсе застопорились. В конце марта германское наступление окончательно потерпело стратегическую неудачу, то есть — оно застряло, прежде чем были достигнуты его стратегические цели. Если быть точным, то тем самым был упущен видимый или действительный шанс победы немцев на Западе.


Атака немецкого пулемётной группы в ходе «Наступления Людендорфа» в июне 1918 года (Источник: http://germanhistory...m?image_id=2130 )

Тем не менее, Людендорф еще не сдался. Вскоре после этого, в апреле, он предпринял второе, уже не столь мощное наступление против северной части английского фронта. Затем наступила пауза. Затем третье наступление в совершенно другом месте, на этот раз против французского фронта, в ходе которого немцы в конце мая — начале июня еще раз продвинулись до судьбоносной реки 1914 года — Марны. Теперь уже отчасти существовало впечатление дикой и напрасной бойни ради неё самой. Снова операция тактически в целом прошла успешно — но и её постигла судьба первой. После больших начальных успехов она была остановлена новыми подтянутыми резервами, настоящего же прорыва достигнуто не было. В заключение в середине июля под Реймсом произошло ещё четвертое наступление, которое подобно наступлениям союзников предыдущего года было отбито сразу же в начале. И тем самым шансам на победу Германии в 1918 году пришёл конец.
Я подчеркиваю это совершенно особо, поскольку это мне представляется непосредственным ключом к дальнейшему чрезвычайно драматическому ходу событий 1918 года. Германское руководство, германская армия и до определенной степени также германская общественность — насколько она была осведомлена — знали с середины июля 1918 года, что войну больше выиграть нельзя, что упущен последний шанс на победу. Теперь уже в войну вступили американцы и они становились всё заметнее, и, что никто не предвидел, теперь ещё раз приободрились французы и англичане, после того, как миновал момент настоящей смертельной опасности, и они перешли к крупному контрнаступлению. Оно началось на французском фронте непосредственно после провалившегося последнего германского наступления 18-го июля, а на английском фронте, который был между тем усилен войсками преимущественно из Канады и Австралии, 8-го августа 1918 года. Нам следует запомнить эту дату — 8 августа. Людендорф назвал её «черным днём германской армии».


Кампании 1918 года на Западном фронте (Источник: https://ru.wikipedia...ont_1918_RU.png )

Именно в первый раз союзникам посчастливилось совершить то, что им до того не удавалось — и что совершили немцы весной 1918 года: в первом рывке наступления достичь действительно большой оперативной победы. Хотя и она не вела ещё к стратегическому решению, к прорыву, но это был для немцев совершенно новый и травматический опыт. Англичане, канадцы и австралийцы, усиленные теперь танками, которые впервые сыграли в этой войне большую роль, ворвались на германские позиции, вынудили к похожему на бегство отступлению первую линию — и этого тоже до сих пор не происходило — и взяли очень много пленных. И они смогли также развить эту победу.
В своих воспоминаниях Людендорф повествует: ему было сообщено, что выдвигавшиеся на замену германские части приветствовались откатывавшимися фронтовыми войсками криками «Штрейкбрехеры!» Действительно ли это происходило или это только легенда — во всяком случае на Людендорфа эта история произвела глубокое впечатление. В своих воспоминаниях он написал, что ему после этого стало ясно, что инструмент, которым ведется война, германская армия, больше не был надёжным: «Войну следовало окончить».
Что же произошло с германской армией между мартом и августом? В марте они, изнуренные, истощённые, с уже убывающими последними силами, всё же ещё раз с полной волей к победе и с временным большим успехом сражались в наступлении. В августе они явно не были больше готовы даже в обороне отдать последние силы. При этом следует иметь в виду одно обстоятельство, которое проявилось особенно отчётливо в последующие месяцы, во время долгих боёв при отступлении с августа по ноябрь 1918 года. Германская армия тогда с моральной точки зрения распалась на две различных части. Одна часть войск сражалась столь же твёрдо, как и прежде, грозящим поражением она была прямо фанатизирована. Она еще вела героические оборонительные сражения — однако, как сказано, только частью войск. У другой, большей части проявилось, что германский военный дух теперь был подпорчен. Эти солдаты в целом внутренне сдались, они больше не видели никаких шансов на победу, а видели только неминуемое поражение и просто не имели никакого желания ещё отдавать свою жизнь в этом заключительном акте проигранной войны. С военной точки зрения возвысившаяся до фанатизма, до отчаяния готовность к обороне одной части армии само собой разумеется оценивалась более высоко; но следует быть справедливыми и по отношению и к другой части.
Это были не трусы и не дезертиры, напротив — речь шла о думающей части армии. Ведь массовые войска Первой мировой войны были думающими войсками. Старые профессиональные армии были чистыми машинами, прочно вымуштрованными на приказ и повиновение: «Пусть лошади думают — у них голова большая». На это безоговорочное послушание регулярных войск нельзя было более рассчитывать в войсках «последнего призыва» — в армиях последних лет мировой войны. Они были думающими армиями граждан. Чтобы проявить их полную боеспособность, им кроме военной дисциплины требовалось то, что теперь называют мотивацией. Они должны были иметь чувство, что они сражаются за нечто такое, за что имеет смысл сражаться. Я думаю при этом вовсе не об идеалистических целях войны, а просто о возможности победы.
Этой возможности с июля или быть может уже с апреля 1918 года объективно больше не было. Немцы выложили свой последний козырь; он оказался битым. С этого момента они сражались только еще затем, чтобы отодвинуть неминуемое поражение. При мысли о том, чтобы стать жертвой — и при этом напрасной жертвой — должны были проявиться как психологические, так и вещественные симптомы изнурения.


Длинная колонна немецких военнопленных, конвоируемых австралийцами, в окрестностях Амьена (Источник: http://www.kingsacad...ne/02f_1918.htm )

Людендорф полностью был прав также в том, что упадок боеспособности происходил в самой армии — еще не в народе, не в тылу, где всё еще довольно слепо верили в возможность победы; впрочем также введенные в заблуждение преувеличенно оптимистическими военными сообщениями. Это действительно была та армия, которая весной и летом 1918 года потерпела поражение. Поражение, которое на карте военных действий вряд ли можно было различить, поскольку оно было моральной природы. Стремящейся к победе германской армии 1914 года после этого больше не было. Даже если некоторые войсковые части еще продолжали сражаться с полной отдачей, то моральное состояние германской армии в целом если и не было сломлено, то всё же оно сильно пострадало. Людендорф был полностью прав в том, что из этого он уже в августе 1918 года вывел заключение, что войну следует окончить.
Но как? Ведь между тем западные державы были убеждены, что они преодолели критический момент, так что они смогут тотчас же перейти к контрнаступлению, не ожидая еще долго американцев. И к тому же у них теперь был непривычный опыт — опыт успешного контрнаступления. С августа германская армия постоянно отступала с одной позиции на другую — всё еще сражаясь, но сражаясь уже всё же не столь решительно, как прежде. В конце сентября они достигли так называемой линии Гинденбурга — последней полностью выстроенной, находившейся уже далеко за старым фронтом оборонительной позиции; и как раз там союзники после небольшой паузы со всей силой возобновили своё контрнаступление. Теперь грозил прорыв союзников через позиции линии Гинденбурга и тем самым — военная катастрофа на Западном фронте.


Эрих Людендорф – де-факто верховный правитель Германии в 1918 году (Источник: http://www.kingsacad...ne/02f_1918.htm )

В этой ситуации Людендорф решился капитулировать. 28-го сентября он пришел к соглашению с Гинденбургом, что требуется заявление о прекращении огня. Оно должно было быть объединено с предложением мира на базе так называемых «14 пунктов» американского президента Вильсона. Если бы Гинденбург и Людендорф внимательно прочитали эти 14 пунктов, то им бы стало ясно, что они предусматривают полное поражение Германии, поскольку среди этих 14 пунктов было не только возвращение Эльзас-Лотарингии Франции, но также и восстановление Польши, включая прусско-польские области и с доступом к морю, то есть будущим польским «коридором». Я не верю, что Людендорф подробно изучил 14 пунктов, он вбросил их, так сказать, на ринг, чтобы затруднить американцам отказ немцам в просьбе о прекращении огня и предложении мира.
На следующий день, 29 сентября, произошло ещё нечто, что должно было стать весьма важным для дальнейшего хода событий. Людендорф в это воскресенье пригласил в штаб-квартиру гражданское руководство рейха. Оба важнейших члена правительства — рейхсканцлер граф Хертлинг и министр иностранных дел фон Хинтце — ехали различными способами: Хинтце, молодой, энергичный мужчина, ехал всю ночь и встретился с Людендорфом утром воскресенья; Хертлинг, старый человек, путешествовал дневным поездом и потому прибыл в штаб-квартиру в Спа лишь далеко после полудня. Однако между тем Хинтце уже познакомил Людендорфа с новой идеей.


«Голубь мира» Антанты: карикатура января 1917 года на условия мира, выдвинутые Антантой. Во второй половине 1918 года Центральным державам пришлось согласиться и на это. (Источник: http://germanhistory...m?image_id=2141 )

Рассуждения Хинтце исходили из того, чтобы предложение о перемирии подкрепить внутриполитически, чтобы завоевать симпатии президента Вильсона. Требовалось парламентарно-демократическое правительство, чтобы произвести на американцев впечатление новой, демократической Германии, стремившейся к миру — на основе самим Вильсоном разработанной мирной программы! Так что теперь следовало привлечь в правительство большинство рейхстага, и кроме того, изменить конституцию, сделать рейх парламентской монархией, в которой рейхстаг может смещать министров и рейхсканцлера через вотум недоверия, следовало пробудить впечатление, что к миру стремятся не из-за грозящей военной катастрофы, а вследствие этого демократического обновления.
Людендорф охотно воспринял это предложение, но при этом он скорее думал о несколько ином. Я уверен, что психологические и дипломатические соображения, которые стояли за предложением Хинтце, он признал заслуживающими внимания. Но что он из этого тотчас же понял — это то, что в таком случае ему не требуется самому поднимать белый флаг, а он сможет втиснуть его в руки большинства в рейхстаге, то есть своих внутриполитических врагов.
Так что 29 сентября в присутствии также появившегося кайзера — который однако вёл себя при этом исключительно пассивно — в штаб-квартире было решено, что тотчас же должно быть образовано парламентское правительство с министрами из большинства в рейхстаге. Это правительство должно было без официального участия Высшего Командования, но с чрезвычайной скоростью опубликовать заявление о прекращении огня и о мирных переговорах, так как по оценке Людендорфа существовала непосредственная угроза развала Западного фронта. Поэтому ему должно было быть разрешено изменить конституцию и парламентаризировать рейх.
Когда ведущие депутаты рейхстага 2-го октября в Берлине были посвящены во всё посланником Людендорфа, то они растерялись. Понимание того, что война на Западе теперь проиграна с военной точки зрения и что даже грозит военная катастрофа, все они, включая членов большинства в рейхстаге, всё же восприняли как страшную неожиданность. И с этим ужасным сообщением было сверх того связано требование теперь им самим принять ответственность за потерпевшее банкротство предприятие.
В этот мрачный момент на сцену предсказуемо вышли социал-демократы. Это примечательное развитие событий было подготовлено уже в мирное время и в ближайшие недели и месяцы должно было стать решающим. Социал-демократы, во всяком случае, их большинство, были более чем другие партии готовы к ответственности. Если нам теперь передают ответственность, говорил председатель партии Фридрих Эберт, то тогда мы должны «впрыгнуть в брешь» и спасти то, что еще можно спасти оставшегося от Германского Рейха. Это тем более, что социал-демократию считали способной не только выработать заявление о прекращении огня, но и им разрешили в то же время наконец то, чего они добивались уже десятилетия: парламентаризацию правительства, то есть возможности для рейхстага смещать рейхсканцлера и министров посредством вотума недоверия, и к тому еще запоздавшего упразднения прусского трехклассного избирательного права. Это были впрочем последние существенные пункты в каталоге социал-демократических требований, которые к тому времени еще были открытыми. Теперь эти их требования будут наконец выполнены, и социал-демократы во главе с Эбертом после некоторых дискуссий и размышлений были готовы вступить в эту сделку.
Подумают: что за невероятный дополнительный внутриполитический успех это был для кайзеровского периода. Бисмарковские «враги рейха», всё еще стоявшие в стороне и предаваемые поруганию «безродные космополиты» Вильгельма II, были готовы в качестве правящей партии принять рейх — и именно кайзеровский рейх, ведь о свержении монархии в этот момент времени вообще не было речи, — с некоторыми реформами вести его дальше и даже взять на себя ответственность за его поражение. Это было эпохальное событие.
При принце Максе фон Баден, либеральном аристократе и члене правящей баденской династии, было теперь составлено правительство с социал-демократами, левыми либералами и центристами в его составе. Это правительство 3-го октября от своего имени, без намёка на военное положение и на роль Верховного Командования, отправило президенту Вильсону заявление о прекращении огня и о предложении мира. Сам кайзер убедил сомневавшегося принца Макса фон Баден в необходимости этого шага.


Рейхсканцлер принц Макс фон Баден (Баденский) (Источник: http://germanhistory...m?image_id=3738 )

Теперь одновременно случилось много событий. Прежде всего, на Западном фронте не произошло катастрофы, которую Людендорф ожидал 28-го и 29-го сентября. Германская армия продолжала сражаться ещё вплоть до дня объявления перемирия 11-го ноября, правда при постоянных отступлениях и сдачах территорий. В эти последние недели войны четверть миллиона немецких солдат попали в плен. Но все же до последнего дня войны существовал сплошной фронт, который продолжал сражаться на бельгийской и французской территориях.
С другой стороны теперь произошло — и только теперь — нечто вроде внутренней катастрофы на фронте Родины. Немцы в своей массе, и особенно голодавшие и уже давно недовольные слои рабочих, то есть массы избирателей левых партий, теперь неожиданно узнали — так сказать в разгар побед, поскольку о действительных поражениях военные сводки еще никогда не сообщали — что война проиграна, по меньшей мере явно будет проиграна. Ничего удивительного в том, что эти люди теперь со своей стороны потеряли всякую веру в своё руководство, которое довело их до такой ситуации. В больших городах Германии подготавливалось что-то вроде революции. Она только подготавливалась, она ещё не разразилась, но внутриполитический ландшафт в Германии в октябре 1918 года начал сильно меняться.
И еще кое-что произошло в этом октябре. Вильсон ни в коем случае не согласился сразу же на германское предложение о перемирии. Он послал ноту, в которой он — не совсем без оснований — усомнился, что следует действительно серьёзно воспринимать неожиданную демократизацию Германского Рейха (кайзер и все правители земель рейха всё еще были на местах), и в трёх последовавших друг за другом нотах он потребовал дальнейших изменений внутри Германии. Вильсон смотрел на войну в первую очередь с идеологической точки зрения. Он требовал настоящей демократизации в Германии и разъяснил, что под этим он в первую очередь подразумевает исчезновение кайзера.
Тут только — вследствие требований Вильсона — в течение октября в Германии развернулись «дебаты о кайзере»: следует ли, поскольку теперь и без того возврата больше нет, выполнить и это требование — должен ли кайзер отречься от престола? В кругах нового правительства рейха образовалась партия, которая ратовала за то, чтобы по крайней мере пожертвовать кайзером как фигурой, если не приносить также в жертву и монархию как таковую. Им противостояла другая группировка, имевшая своих приверженцев в особенности в руководстве армии и военно-морского флота, на что я намеренно указываю уже теперь. Людендорф в октябре претерпел необычайное изменение. Свой государственный переворот (так можно его пожалуй назвать) он начал 29 сентября в своего рода паническом настроении, поскольку опасался непосредственного развала Западного фронта. Когда этого не произошло, когда Западный фронт продолжил сражаться, Людендорф снова изменил своё мнение. Теперь он хотел всё же продолжать войну дальше до конца. Следует отдать ему должное, что вероятно с военной точки зрения еще было бы возможно спастись на Западе, так сказать, в зиму. Хотя наступления союзников происходили с постоянным продвижением вперед, настоящий прорыв не был достигнут нигде. Между тем пришёл октябрь, на пороге был ноябрь. Вероятно, что зимой наступила бы оперативная пауза, возможно, что Западный фронт был бы ещё раз консолидирован на линии Антверпен-Маас и смогли бы подготовиться к весенней и к летней военным кампаниям в будущем году. Разумеется, при тогда уже достигнутой массивной американской силе это стало бы полностью безнадёжным делом и это вероятно привело бы к вторжению в Германию.
Но теперь случилось еще нечто иное, что сделало дальнейшее сопротивление на Западе так сказать беспредметным: союзники Германии развалились. Собственно говоря, союз этот уже в начале 1918 года дышал на ладан, и союзники хотели подождать результатов последнего шанса большого германского наступления, результата разыгрывания последней германской военной козырной карты. После того, как эта козырная карта была бита, Австрия, Болгария и Турция внутренне распались. В Австрии начались восстания национальностей; австрийская армия как военный инструмент стала непригодной к использованию в гораздо большей степени, чем германская. Первый фронт, который полностью развалился, был австро-болгарский на Балканах. За ним последовала катастрофа австрийской армии в Италии. Даже если германский Западный фронт и смог бы возможно спастись в зиме, то теперь угрожал новый Южный фронт, против которого немцы вообще ничего не могли выставить.
В рамках этих сложных исходных условий продвигалась теперь внутренняя политика Германии. Как уже было упомянуто, в конце октября в Германии снова противостояли друг другу обе старых партии: прежняя партия военных целей оказалась теперь партией последней отчаянной битвы; прежняя партия переговоров проявилась как партия почти безоговорочного окончания войны. Эта конфронтация в начале ноября привела к возникновению германской революции, которую в действительности никто ещё не предвидел.
Германская революция была спровоцирована решением командования ВМФ — принятым вообще-то без информирования правительства Рейха — еще раз отважиться на большое морское сражение с английским флотом. Против этого плана восстала часть германского флота, и в конце концов от него вынуждены были отказаться. Однако при этом множество матросов было арестовано: им грозил военный суд, смертная казнь, и их товарищи не хотели оставаться при этом безучастными зрителями. 4-го ноября в Киле, куда был отведён германский флот из своих западных баз, вспыхнуло большое восстание матросов. Восставшие захватили корабли, подняли красные флаги, образовали Советы матросов и в конце концов захватили власть в городе Киль.
Восстание матросов, которое по времени совпало с дебатами по «вопросу о кайзере», не имело никаких политически выраженных целей. Однако после того, как матросы один раз овладели флотом и городом Киль, они осознали, что начатое они должны как-то довести до конца, если они в конце концов не хотят принять смерть как мятежники. Они разъехались из Киля, и в течение короткой недели, начиная с 4 ноября, революция как лесной пожар распространилась сначала на Северную Германию, затем на Западную Германию, и в заключение на большую часть Германского Рейха. Вдобавок дело дошло до спонтанных восстаний в других главных городах германских земель, например 7-го ноября в Мюнхене.


Восстание матросов в Вильгельмсхафене 6 ноября 1918 года (Источник: http://germanhistory...m?image_id=2142 )

В целом это был процесс без вождей, но неудержимый, вырвавшийся из масс: в армии были образованы солдатские Советы, на фабриках — Советы рабочих. Эти Советы рабочих и солдат в больших городах взяли на себя своего рода управление. У октябрьского правительства почва начала уходить из-под ног. Революция для него была чрезвычайно некстати.
Принц Макс фон Баден в своих воспоминаниях пишет о встрече с Эбертом 7-го ноября 1918 года:
«Я увидел Эберта одного рано утром одного в саду. Сначала я говорил о моей запланированной поездке: «Вы знаете, что я планирую. Если мне удастся убедить кайзера, будете ли Вы тогда на моей стороне в борьбе против социальной революции?» Ответ Эберта последовал без задержки и недвусмысленно:
«Если кайзер не отречется, тогда социальная революция неизбежна. Но я её не хочу, да, я её ненавижу как смертный грех.»»
Тем самым он высказал свою личную правду. Он вместе со своей партией внутриполитически достиг в октябре всего, чего он хотел достичь. Теперь они планировали скорейшим образом закончить войну и затем в союзе с буржуазными прогрессивными и центристскими партиями управлять Германским Рейхом так сказать в качестве конкурсных управляющих военного банкротства — как это между тем представлялось с октябрьскими реформами, в форме парламентской монархии. По этой причине революция была самым последним, что могло им потребоваться в этот момент.
Но революцию, казалось, нельзя было больше остановить. В субботу, 9 ноября, она охватила также столицу — Берлин. Произошла всеобщая забастовка, массы рабочих вышли на улицы, стянулись в центр перед рейхстагом и демонстрировали — собственно без каких-либо определенных требований, кроме окончания войны. Однако Шайдеманн, второй человек в социал-демократии, полагал, что им следует пойти навстречу тем, что он из здания рейхсканцелярии объявил ждущим внизу людям Германскую Республику, за что Эберт на него был безмерно обижен. Вскоре между ними в ресторане рейхстага произошла большая ссора. Эберт сказал, что прежде всего учредительное собрание будет решать, что получится из Германского Рейха — монархия или республика, или что-то ещё.


Провозглашение республики Филиппом Шейдеманном из окна рейхсканцелярии 9 ноября 1918 года (Источник: http://germanhistory...m?image_id=3981 )

Он со своей стороны желал сохранения монархии. Поэтому он попытался еще после полудня 9-го ноября — очень интересное примечание для германской истории — провозглашение республики Шайдеманом сделать недействительным. Он принял принца Макса фон Баден, который между тем самовольно объявил об отречении кайзера, а свою должность рейхсканцлера антиконституционно передал Эберту, и попросил его как правителя рейха оставить возможность сохранения монархии. Однако сам принц Макс больше ничего не хотел. Ему было всего довольно и более чем довольно, он хотел вернуться в частную жизнь, он отказался от всего. Так что и Эберт вынужден был считаться с фактом возникновения германской республики.
Она стала фактом не только вследствие речи Шайдеманна с балкона рейхстага. В эти дни разыгрывалось ещё нечто иное. Кайзер, к которому я вскоре вернусь, в действительности ещё вовсе не отрёкся. Тем не менее в ночь с 9 на 10 ноября он ускользнул в эмиграцию в Голландию. Но все остальные германские правители, короли Баварии, Саксонии, Вюртемберга, и великие герцоги, и герцоги остальных германских государств, в эти ноябрьские дни в действительности отреклись, одни несколько раньше, другие несколько позже. Это было поразительное событие, потому что им всем без исключения никто физически не угрожал. К ним просто приходили делегации рабочих и солдатских советов и требовали их отречения, и они без сопротивления сдавались.
Это безмолвное исчезновение всех германских монархий, которые только что были само собой разумеющимися, уважаемыми и неприкосновенными институциями, было событием, которое в сумятице этих ноябрьских дней осталось почти незамеченным, но что удивительно — оно также едва удостаивалось позже внимания немецкой историографии, и вплоть до нынешних дней оно не нашло полного объяснения. Отречение порой происходило в почти добродушных формах. Например, король Саксонии сказал делегации, которая потребовала его отречения: «Ну и хорошо, в таком случае сами занимайтесь своим дерьмом».
Слово, которое могло бы обозначать все эти события. Германские монархи не желали продолжать властвовать, они стремились назад в частную жизнь, в большинстве случаев уютно организованную. Никого из них не арестовали, не говоря уж о том, чтобы казнить, как французского и английского королей во время французской и английской революций. Германская революция, если можно так сказать, была добродушной. И всё же в эти дни она была подобна землетрясению, против которого никто не мог ничего сделать.
Я хочу ещё ненадолго вернуться к разговору о кайзере. 29 октября кайзер отправился в штаб-квартиру в Спа и сначала был совершенно согласен одобрить парламентские реформы и продолжать править в качестве парламентского монарха. Прусского министра, который отыскал его в Спа, чтобы склонить к отречению, он резко отчитал. Когда же его застала врасплох революция, то вначале он ещё надеялся, что сможет усмирить её с помощью действующей армии, которая вследствие перемирия вскоре станет свободна. Однако 9 ноября он пережил в этом свое глубокое разочарование.
Как уже подробно говорилось, боевой дух германских войск после провала большого немецкого наступления не был больше таким же, как прежде. После заявления о перемирии и внутренних потрясений в Германии он стал только лишь хуже. 9 ноября Верховное Командование сухопутных войск пригласило в штаб-квартиру 39 фронтовых офицеров, большей частью командующих дивизиями, чтобы выяснить, готова ли армия в случае наступления перемирия сражаться против революции для сохранения трона, за кайзера. Единогласное мнение командиров гласило: нет. Армия была готова маршировать обратно в Германию в сопровождении Его Величества, если этого пожелают — но сражаться она более не желала, ни с внешними врагами, ни с внутренними.
На основании этого Гинденбург и назначенный в конце октября преемником Людендорфа в качестве начальника Генерального штаба генерал Грёнер решились посоветовать кайзеру отречься или по крайней мере удалиться в изгнание. В течение 9 ноября кайзер поддался этому напору — снова удивительным образом без сопротивления. Вильгельм II. отправился в голландское изгнание и похоронил тем самым не только своё личное монаршество, но и, как оказалось, одновременно и все шансы на будущее восстановление монархии. Его формальное отречение, которое последовало лишь позже в ноябре, не имело практически уже никакого значения.


Бегство Вильгельма II в Голландию. Отрёкшийся кайзер со свитой ждут прибытия королевского поезда на перроне приграничного голландского города Эйсден (Eijsden) 10 ноября 1918 года (Источник: http://germanhistory...m?image_id=3737 )

Так что конец германской монархии подготовили 9 ноября два решения: бегство кайзера в Голландию и отказ принца Макса фон Баден (он тоже был монаршего происхождения) принять регентство в рейхе для сохранения германской монархии — что разумеется не означало бы непременно сохранение правления Гогенцоллернов. Итак, Эберт в качестве нового рейхсканцлера и действительного главы нового правительства остался наедине с революцией и с необходимостью заключения перемирия.
Впрочем, это перемирие спорно обсуждалось и среди союзников в течение всего октября. Американский Верховный командующий в Европе, генерал Першинг, не хотел его. Он исходил из того, что немцы и так были бы разбиты. Почему теперь ещё предоставлять им перемирие, которое облегчит им возможность заново окопаться за Рейном и продолжить сражаться? Першинг требовал безусловной капитуляции, как позже во Второй мировой войне американский президент Рузвельт.
Французский и английский же Верховные командующие были скорее готовы согласиться с перемирием. Их армии были, как и германская, сильно обескровлены: они не были более предрасположены к новому большому наступлению в 1919 году — в противоположность американцам, для которых это стало бы первым настоящим испытанием. В конце концов сошлись на том, чтобы предоставить перемирие, но при условиях, которые сделают для Германии невозможным возобновление военных действий.
На основании этого немцам сообщили, что они могут послать в штаб-квартиру союзников переговорщика, которому будут сообщены условия перемирия. Это произошло 6 ноября. Депутат Эрцбергер, центрист и министр в кабинете Макса фон Баден, был выбран для руководства германской делегацией по перемирию. Это очень примечательно: не генерал, а член гражданского правительства был послан для подписания военных условий перемирия. Они оказались чрезвычайно жёсткими. Эти условия в действительности закрепляли полное поражение рейха и делали какое-либо дальнейшее сопротивление невозможным. Западные державы потребовали, чтобы в чрезвычайно короткий срок были освобождены от немецких войск ещё оккупированные области и немецкие области на левом берегу Рейна вместе с тремя предмостьями на правом берегу. Союзные армии должны следовать за оттягивающимися германскими войсками и оккупировать области на левом берегу Рейна вместе с тремя предмостьями на правом берегу Рейна. Далее потребовали передачи флота и огромных количеств материальных ресурсов. Так выглядели основные требования союзников. Они недвусмысленным образом сделали для немцев ясным то, что они проиграли войну. Да, можно сказать даже так, что поражение в действительности было удостоверено лишь этими условиями. Потому что лишь они делали любое будущее сопротивление за Рейном невозможным.


Маттиас Эрцбергер (в центре) и двое других членов Германской комиссии по перемирию в Спа, Бельгия (Источник: http://germanhistory...m?image_id=3758 )

6 ноября посреди революционных дней Эрцбергер поехал в Компьень к маршалу Фошу, получил предоставленные условия перемирия, обговорил ещё пару деталей и доложил их затем правительству рейха, которое их в свою очередь передало Верховному Командованию армии. Верховное Командование, объявило, что их следует принять, даже если невозможно будет добиться какого-либо смягчения условий, поскольку борьбу продолжать невозможно. На основании этого Эрцбергер подписал условия перемирия. Перемирие вступило в силу 11 ноября.
Теперь следует представить себе, как всё это подействовало на немцев. Ещё вплоть до августа они чувствовали себя посреди побед. Лишь вследствие предложения о перемирии в начале октября они узнали, что правительство рейха — вовсе не Верховное Командование, заметьте — объявило борьбу бесперспективной и сдалось. Затем 9-го ноября правительство было заменено на чисто социал-демократическое правительство, и одновременно произошла революция, государи отреклись, кайзер будто бы тоже отрёкся — во всяком случае, он бежал.
Что всё это означало? Для массы малоинформированных немцев события в чисто их временной последовательности представлялись следующим образом: мы собирались выиграть войну, тут в правительство пришли хитрецы, которые уже всегда желали только компромиссного мира, затем был выброшен белый флаг, затем произошла революция, и затем было заключено перемирие, которое сделало нас неспособными к борьбе.
На этой почве позже развилась так называемая «легенда об ударе ножом в спину» — легенда, впервые открыто обнародованная Людендорфом, который, однако, (что примечательно) уже заранее подготавливал дорогу Эберту. Для Эберта речь шла теперь преимущественно о том, чтобы спасти во внутренней политике то, что можно было спасти: октябрьской монархией, если уж так должно было случиться, управлять далее как республикой и подавить революцию. Сначала Эберт заключил мнимый мир с революцией тем, что он 10-го ноября на собрании берлинских рабочих и солдатских советов в качестве руководителя шестиглавого «Совета Народных Уполномоченных» во второй раз воззвал к правительству. В действительности он всё же завязывал союз с оставшимся Верховным Командованием армии, то есть с его действительным новым главой — генералом Грёнером.


Первый состав Совета Народный Уполномоченных (Источник: http://germanhistory...m?image_id=4078 )

Ещё в тот же самый день произошёл ставший позже известным телефонный разговор между ними. Эберт, который хотя и не был легальным рейхсканцлером, но который был так сказать дважды революционно легитимирован с одной стороны принцем Максом фон Баден, с другой берлинским Советом рабочих и солдат, попытался обновить союз начала октября с Верховным Командованием армии. Он хотел освобождающиеся вследствие перемирия фронтовые войска применить для подавления революции и таким образом обеспечить поддержку нового правительства и нового порядка при помощи Верховного Командования. Грёнер уже в этом первом телефонном разговоре заявил о своей готовности к этому, позже он подтвердил соглашение. Оно включало контрреволюцию, военное подавление левой революции, имевшее своё руководство в Совете Народных Уполномоченных, во главе которого как бы в насмешку стоял сам Эберт.
Имеется более позднее представление этой договоренности генералом Грёнером, которое он дал под присягой во время так называемого «Процесса об ударе кинжалом в спину» в 1925 году.


«Удар ножём в спину» германской армии: Шейдеманн подбирается к солдатам с кинжалом, за ним наблюдает Эрцбергер и двое представителей «еврейского финансового капитала» (Источник: http://en.wikipedia....n-the-back_myth )

Тогда Грёнер показал следующее:
«Прежде всего, разговор шёл о том — и это была моя идея и ближайшая цель — чтобы отобрать власть в Берлине у Советов рабочих и солдат. Для этой цели было запланировано ввести в Берлин войска в составе десяти дивизий. В Берлин был послан офицер, который должен был обговорить детали этого мероприятия, в том числе с прусским военным министром, которого естественно нельзя было исключить. Тут возник ряд трудностей. Я должен указать лишь на то, что со стороны независимых членов правительства, так называемых народных уполномоченных, а также и со стороны, я полагаю, солдатских Советов — без подготовки я не могу точно говорить о частностях — было выставлено требование, чтобы войска вступили без боевых патронов. Само собой разумеется, мы тотчас же воспротивились этому, и господин Эберт безусловно тотчас же подтвердил, что войска вступят в Берлин с боевыми патронами.
Для этого вступления, которое заодно должно было дать возможность снова установить в Берлине твёрдое правление…, была разработана сильная программа, для дней вступления. В этой программе по дням было расписано, что должно происходить: разоружение Берлина, очистка Берлина от спартаковцев и т. д. Всё было предусмотрено, расписано по дням для отдельных дивизий. Это также обсуждалось с господином Эбертом тем офицером, которого я послал в Берлин. За это я особенно благодарен господину Эберту и я буду защищать его из-за его абсолютной любви к отечеству и полной отдачи делу везде, где на него будут нападать. Эта программа в согласии и взаимопонимании с господином Эбертом была вполне завершена».
Это был пакт Эберта-Грёнера, который в течение ноября был усилен и проработан во всех деталях, в то время как одновременно армия очень быстро возвращалась в области рейха, хотя всё же для этого требовалось несколько недель. Эберт приветствовал возвращающихся солдат в Берлине в начале декабря словами, которые в сущности уже предупреждают легенду об ударе ножом в спину: «Никакой враг не одолел вас. Только когда преимущество противника в людях и в материальных ресурсах стало подавляющим, мы отказались от борьбы… Вы можете возвращаться с поднятыми головами».
Пакт Эберта-Грёнера потерпел неудачу. 16 декабря в Берлине должен был проходить конгресс Советов рейха: этот конгресс должны были опередить вернувшиеся 10 дивизий посредством государственного переворота. Однако выяснилось, что солдат просто нельзя было больше удерживать, как и сказал Грёнер под присягой в 1925 году. Это больше не была старая германская армия четырёх военных лет! Солдаты стихийно стремились домой; их число уже вечером после их вступления в Берлин сильно уменьшилось, и в следующие дни войсковые подразделения почти полностью распустились. Когда 16 декабря собрался конгресс Советов рейха, то в 10 дивизиях, которые были введены в Берлин, на месте было только лишь 800 человек. Это был результат той тихой моральной революции, которая с лета бурно прогрессировала в войсках, и которую следует чётко отделять от более поздней революции в Германии, хотя естественно между обеими существовала взаимосвязь. Во всяком случае, фронтовая армия как инструмент внутриполитической борьбы за власть более была непригодна.
Из этого Верховное Командование, которое теперь заседало в Касселе, сделало тот вывод, что для демобилизации больше нет препятствий и вместо этого следует образовать добровольческие войска: добровольные образования из тех войсковых частей, которые не принимали участия во внутренней революции в армии, которые напротив к концу войны фанатически сражались, были враждебно настроены по отношению к развитию событий на родине, оставались верны кайзеру, Людендорфу и были готовы то, что произошло в ноябре, насилием повернуть вспять. И с этими добровольческими соединениями правительство Эберта, особенно новый министр рейхсвера Носке, отныне также вошло в союз.
1918 год окончился первым большим уличным сражением в Берлине при Маршталле, во время которого дивизион революционных матросов одержал победу над остатками старой армии. Новый год начался с так называемой «Спартаковской недели» в Берлине, во время которой первые добровольческие корпуса кроваво подавили новый всплеск революции.
И этими событиями мы заканчиваем рассказ о 1918 годе. Однако я хочу тотчас же добавить, что такие события, которые в декабре и в январе происходили в Берлине, в первой половине 1919 года повторились во многих больших городах Германии. Происходила своего рода ползучая гражданская война, в которой добровольческие корпуса во многих больших городах Германии кроваво подавляли последние остатки власти рабочих и солдатских Советов. Они делали это с полной поддержкой правительства Эберта-Носке, а позже, когда Эберт стал рейхспрезидентом, правительства Шайдеманна-Носке. Большинство рейхстага во главе с социал-демократами и в союзе с контрреволюционными силами старой армии делало ноябрьскую революцию 1918 года реально несостоявшейся. Остался только один результат этой революции: конец монархии.


Уличные бои в Берлине во время «Спартаковского восстания» в январе 1919 года (Источник: http://germanhistory...m?image_id=3989 )

Себастьян Хаффнер «От Бисмарка к Гитлеру»

[Alias]

Выборы в рейхстаг: мифы и легенды


Избирательный бюллетень, 1932 год (Источник: http://commons.wikim..._Wahlzettel.jpg )

Спойлер

В отличие от многих других аспектов истории Веймарской Германии, о внутриполитической обстановке и электоральных предпочтениях её населения какое-то представление есть даже у многих совсем не интересующихся историей людей благодаря – да, вы правильно угадали – Гитлеру и ошеломительным успехам НСДАП на выборах в начале 1930-х годов.
Вместе с тем, эти «представления» чаще всего являются набором заезженных мифов, которые подвергаются серьёзному пересмотру при первом же ознакомлении с фактами. Итак,

Миф 1. До прихода к власти Гитлера власть в Германии принадлежала социал-демократам.

Миф 2. НСДАП необъяснимым образом превратилась из маргинальной партии в самую крупную в рейхстаге.

Миф 3. За Гитлера голосовали рабочие, разочаровавшиеся в социал-демократах.

Миф 4. Социал-демократы не захотели объединиться с коммунистами против Гитлера, а так он бы не пришёл к власти.


Теперь культпросвет:

Миф 1. До прихода к власти Гитлера власть в Германии принадлежала социал-демократам

Достаточно взглянуть на эту диаграмму, чтобы оценить реальный вес СДПГ:

(Источник данных: http://www.gonschior...rsicht_RTW.html )

Легенда диаграммы:
KPD – КПГ, Коммунистическая партия Германии (Kommunistische Partei Deutschlands)
USPD – НСДПГ, Независимая социал-демократическая партия Германии (Unabhängige Sozialdemokratische Partei Deutschlands) – левые социал-демократы, после 1920 года большинство её членов постепенно перешли в КПГ и СДПГ
SPD – СДПГ, Социал-демократическая партия Германии (Sozialdemokratische Partei Deutschlands)
Zentrum – Центр, Немецкая партия центра (Deutsche Zentrumspartei) – католическая право-центристская партия
DDP/DStP – НДП, Немецкая демократическая партия (Deutsche Demokratische Partei), с 1930 года после объединения с политическим активом «Младотевтонского ордена» – Немецкая государственная партия (Deutsche Staatspartei) – левые либералы
BVP – БНП, Баварская народная партия (Bayerische Volkspartei) – де-факто баварское более правое подразделение Центра
DVP – ННП, Немецкая народная партия (Deutsche Volkspartei) – правые либералы
WP – Экономическая партия, Имперская партия немецкого среднего класса (Reichspartei des deutschen Mittelstandes), в 1920-1925 года Экономическая партия немецкого среднего класса (Wirtschaftspartei des deutschen Mittelstandes) – консервативная буржуазная партия
Прочие – преимущественно умеренные правые партии
DNVP – НННП, Немецкая национальная народная партия (Deutschnationale Volkspartei) – национал-консервативная партия, наиболее реакционная среди всех указанных
NSDAP – НСНРП, Национал-социалистическая немецкая рабочая партия (Nationalsozialistische Deutsche Arbeiterpartei)

Даже в наиболее благоприятный для себя период в начале 1920-х годов СДПГ могла формировать правительство Рейха лишь в составе «веймарской коалиции» (СДПГ, НДП, Центр), с ноября 1923 года по июнь 1928 года СДПГ вообще не входила в правительство, в июне 1928 года – марте 1930 года в составе «большой коалиции» (СДПГ, Центр, НДП, БНП, ННП) социал-демократы возглавляли второй кабинет Мюллера, а после этого не участвовали ни в каком правительстве Рейха, лишь поддерживая кабинеты Брюнинга как «меньшее зло».
Правда, до июля 1932 года («Удар по Пруссии» – неконституционное отстранение правительства Пруссии и установление прямого управления ей рейхсканцлером фон Папеном) социал-демократы непрерывно возглавляла правительство Пруссии – самого большого (около 2/3 территории и населения Веймарской республики) «свободного государства» (автономный субъект федеративного Рейха) и таким образом, как минимум, контролировали прусскую полицию.


Миф 2. НСДАП необъяснимым образом превратилась из маргинальной партии в самую крупную в рейхстаге

Электорат НСДАП не взялся из ниоткуда, в 1920-е годы 14-21% голосов получала национал-консервативная НННП, которая эксплуатировала те же идеи реваншизма, антипарламентаризма, антисемитизма, антимарксизма. Правда, у них доминировала скорее ностальгия по «Рейху, который мы потеряли».


Прелестный образец пропаганды НННП: «Наши господа» - французский негр, марксист и еврей. (Источник: http://web.nli.org.i...r_Republic.aspx )


Миф 3. За Гитлера голосовали рабочие, разочаровавшиеся в социал-демократах

Опять же, диаграммы говорят сами за себя*:






* Для большей наглядности не показаны результаты выборов в рейхстаг 1920 года и марта 1933 года, поскольку в первом случае перевес левых был обеспечен прострацией правых в первые годы после Ноябрьской революции, а во втором – выборы проводились в условиях уличного террора СА (Гитлер уже стал рейхсканцлером), что снизило явку левого электората.

Видно, что марксистские партии в общем и целом сохранили свой электорат, демонстрируя прирост КПГ за счёт СДПГ. Тут явно есть корреляция с уровнем безработицы, потому как в начале 1930-х КПГ де-факто была партией безработных, трудоустроенные рабочие, по-видимому, не особо радикализировались и оставались верны СДПГ.
То же самое можно сказать и о католических партиях, которые представляли собой «надклассовые партии», нечто вроде партий нацменьшинств – к примеру, существовали католические профсоюзы, молодёжные организации, а в самой партии левое крыло (Вирт) было схоже с СДПГ и НДП, а правое (фон Папен, Брюнинг) представляло собой нечто вроде «католической НННП».
А вот буржуазные некатолические партии явно демонстрируют отток разочаровавшихся в парламентской демократии либералов (к тому же, напуганных перспективами «немецкого Октября») и радикализирировавшихся консерваторов к национал-социалистам. Несомненно, этот электорат был представлен в том числе и рабочими (к примеру, у НСДАП к 1933 году рабочих среди её выборщиков было около 40%), но всё же «рабочей» НСДАП была лишь в том смысле, если под «рабочими» понимать не пролетариат, а всех «тех, кто работает» (крестьяне, служащие, ремесленники, чиновники, рабочие, батраки).

По данному вопросу можно почитать ещё: Александр Галкин. «Германский фашизм» – «II. Фашизм и народные массы» – «Динамика выборов в Веймарской республике» (автор, правда, «с Лениным в голове», что обуславливает местами специфическую раздражающую риторику).

+ Фото нескольких страниц по теме из Веймарская республика: Опыт одной незавершённой демократии / Хорст Мёллер, [пер. с нем. А.В. Доронина]. – М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2010. – 311 с. – (История соседей). (перепечатывать как-то натхнення не было):



Миф 4. Социал-демократы не захотели объединиться с коммунистами против Гитлера, а так он бы не пришёл к власти

C социал-демократами не хотели объединяться сами коммунисты (чтоб там после войны не показывали в фильмах вроде «Эрнст Тельман – фюрер своего класса»). «Но, позвольте, а как же народные фронты во Франции и Испании?» – возразите вы.
Цимес в том, что к идее «народных фронтов» (т.е. не «валить» социал-демократов в надежде на радикализацию обстановки и вспыхивание мировой революции, а сотрудничать с ними против фашистских партий) Коминтерн пришёл лишь после известных событий 1933 года в Германии, да и то не сразу. А до того с начала 1920-х действовала доктрина о «социал-фашизме»: что-де социал-демократия – это такой себе «soft fascism», одурачивание и умиротворение рабочих с помощью соцподачек ради отвлечения их от идей классовой борьбы и социалистической революции. Поэтому, например, в 1931 году КПГ даже поддержала («из тактических соображений») инициированный «Стальным шлемом» (!!!) референдум о роспуске ландтага Пруссии, где доминировала СДПГ. Но это уже отдельная долгая история.
Ну и, даже если представить себе такое объединение, то оно бы имело в рейхстаге не больше 40% депутатов, так как совсем нереальным выглядит привлечение в такую «коалицию» той же партии Центра.

Сообщение отредактировал Alias: 21 Май 2015 - 21:36

[Alias]

Эпоха на страницах книг

Эрнст фон Заломон



Город / Die Stadt
(1932)

Спойлер

В 1928 году в прусской провинции Шлезвиг-Гольштейн стихийно возникло протестное Крестьянское движение (Landvolkbewegung). Причиной для этих протестов был разворачивающийся мировой экономический кризис, первые отголоски которого для местных крестьян проявились в виде падения спроса и цен на скот на внешних рынках, а вследствие этого – снижение выручки и всё растущая неспособность рассчитываться по долговым обязательствам, что усугубилось и из-за роста налогов и сборов вследствие потребности правительства выплачивать репарации.


Крестьяне – участники протестов (Источник: http://www.vimu.info...#38;flash=false )

Первоначально эти протесты были лишь ситуативными совместными акциями крестьян против описи и изъятия имущества судебными исполнителями, однако в дальнейшем движение стало консолидироваться и уже появились первые требования к «системе»: ввести заградительные пошлины и оказывать преференции отечественным сельхозпроизводителям.
Вождями движения стали крестьяне Клаус Хайм (Claus Heim) и Вильгельм Хамкенс (Wilhelm Hamkens).


«Радикал» Клаус Хайм и «умеренный» Вильгельм Хамкенс (Источник: http://www.e-reading...otiv_NSDAP.html )

Надо сказать, что крестьянство в Веймарской Германии радикализировалось позже остальных классов и сословий: для рабочих положение стало невыносимым в 1917-1918 годах (голод и прочие радости военного времени), для офицерства крах наступил в ноябре 1918 года, мелкая буржуазия (служащие, чиновники, рантье) потеряла все сбережения в 1923 году. Крестьянство же в первые годы после Ноябрьской революции особых лишений – если не считать ударов по патриотическим чувствам в связи с поражением в мировой войне – не испытывало и даже несколько улучшило своё положение в связи с дефицитом продовольствия в городах, а также обесцениванием своих долговых обязательств вследствие гиперинфляции.

Теперь же в политическое противостояние включились и крестьяне, но идеологически они представляли собой ещё «непаханую целину» с определёнными симпатиями к народно-почвенническим идеям (фёлькиш), поэтому, как мухи на мёд, в Шлезвиг-Гольштейн устремились активисты праворадикальных организаций – «Стального шлема», бывшей бригады Эрхардта (Союз «Викинг») и НСДАП. Коммунисты также пытались оседлать движение, но с куда меньшим успехом.


Крестьяне перед «крестьянским генералом» Клаусом Хаймом: беспорядки на рыночной площади в Хайде (Шлезвиг-Гольштейн) (Источник: http://www.taz.de/!60202/ )

Среди этих правых радикалов был и Бруно фон Заломон (старший брат писателя), на тот момент – член НСДАП. Он стал главным редактором печатного органа движения – газеты «Крестьянство» (Das Landvolk). Вскоре к нему присоединился и его брат Эрнст, лишь год тому назад освободившийся из тюрьмы, где отбывал наказание за участие в акциях террористической сети О.К. («Организация Консул»).


Газета «Крестьянство». Подзаголовок «Лучше быть мёртвым чем рабом!» («Lewwer duad üs Slaaw!» на нижненемецком) взят из баллады Детлева фон Лилиенкрона «Пиддер Люнг», посвящённой сопротивлению средневековых фризов датскому господству и произволу. (Источник: http://www.geschicht...swig-holsteins/ )
 

… После двух недель беспрерывной работы Иве издал первый номер. Господа из «Ицехоер Генеральанцайгер» пожимали плечами. Это никак не напоминало газету. О разделе местных новостей вообще не было и речи. Ни падение лесов на цементном заводе не было упомянуто, ни двадцатипятилетний юбилей пребывания на должности старшего секретаря нижнесаксонской окружной сберегательной кассы. И ни строчки о большом судебном процессе по делу об убийстве Хильды Шеллер. Вместо этого там были новости от T.U. и «Вольффа», снабженные громкими заголовками и замечаниями, которые свидетельствовали, скажем так, об оригинальной точке зрения. Передовая статья, призыв того господина Хамкенса, произведения которого уже неоднократно давали властям повод для беспощадного вмешательства. Рассуждения о сущности и средствах бойкота, явно вымышленный репортаж из Рейхстага, насмехавшийся над всеми должностными лицами, и вместо фельетона статья: «Как я как подсудимый веду себя перед судом», которая могла быть связана только с предстоящим воловьим процессом в Байденфлетере, о чем тут можно было думать. Все это на необузданном языке, который никакое государство с порядком не могло терпеть долго. Кроме того, номер кишел опечатками; например, пять раз упомянутое имя прусского министра полиции Грешцинского (Gresczinsky) каждый раз было написано по-разному, в конце концов, оно вообще состояло из одних только согласных. Чистая демагогия, говорил главный редактор старого и привычного «Ицехоер Генеральанцайгер», игнорировать, просто игнорировать, тем более, что у них вообще нет рекламных объявлений. Сам Иве не был доволен. Он еще не рубит по-настоящему, говорил он Хайму, и что мне нужно, это голос крестьян. Но крестьяне все еще воздерживались. Чрезвычайные комитеты приходили с различными полезными сообщениями, а также несколько молодых крестьян пробовали себя в необычной профессии, и Иве тоже нашел в их лице свою самую сильную опору. Сотрудники «Железного фронта» еще медлили, и потому Иве все же сам писал почти всю газету. Большей частью он сразу диктовал прямо у наборной машины, и когда порой он не мог продвинуться дальше, наборщик, который носил в петлице ротфронтовскую звезду, помогал ему своими сочными замечаниями. Через восемь дней газета была запрещена. Иве заменил заголовок и начал выпускать газету под именем «Западное побережье». Губернатор Кюрбис запретил и ее, запретил «Крестьянский фронт» и «Сельского почтальона» и каждую «резервную» газету, которая занималась политикой. Тогда Иве назвал газету «Тыква. Сельскохозяйственная профессиональная газета» (он обыграл фамилию губернатора – «Кюрбис» – по-немецки «тыква» - прим. перев.) и первая статья начиналась со слов: «Тыква лучше всего произрастает на навозе...» Крестьяне смеялись. Крестьяне заказывали, ежедневно поступали письма. Один учитель сельскохозяйственной школы писал приложение «Борона и плуг» и был потом бессрочно уволен за это своим начальством. Тем самым существование газеты было гарантировано; когда «Крестьянство» смогло выходить снова, на крестьянских собраниях было принято решение поддерживать только «Крестьянство», теперь начали поступать и рекламные объявления, и вскоре во всей земле Шлезвиг-Гольштейн почти не осталось ни одного крестьянского дома, где бы не читали эту газету.

Однако, на чисто экономических требованиях Крестьянское движение, которое постепенно набрало силу, радикализировалось и перекинулось на другие провинции (прежде всего Ганновер, Ольденбург, Померанию, Восточную Пруссию и Силезию), не остановилось. Чем далее, тем более его претензии касались не столько отдельных экономических аспектов, а критике «системы» как таковой:
 

… Хиннерк однажды в одно из весьма редких у него мгновений размышлений сделал сравнение между их движением и движением русских эсеров до революции. Но это сравнение не было верным. Система не была царизмом, и крестьяне не были порабощенной массой. То, что придавало борьбе крестьян лицо, было отсутствие жестокого сопротивления. Здесь борьба направлялась не против могущественного, тиранического и непреклонного господствующего слоя, а против бессмысленно работающей впустую машины, топливо которой уже давно начало разлагаться; здесь стояли не подстегиваемые идеалами интеллигенты, разочарованные извергнутые, взрывающиеся пучки нервов, а мужчины, которые должны были защищать саму свою жизнь в запахе газа разложения, мужчины, которые действовали не ради теории, не ради далекой, охмеляющей, пылающей цели, а со своего места в твердой позиции постепенно делали самое необходимое, и в сознании того, что они делают это ради будущего всех. …

Участники крестьянских волнений в Байденфлете (Шлезвиг-Гольштейн) (Источник: http://www.agethorst...925bis1933.html )

Кстати, интересный момент – оказывается, в 1920-е годы в Германии всерьёз опасались «ползучей колонизации» восточных земель поляками:

… Но Восточная Пруссия отделена от империи, Верхняя Силезия, Гренцмарк и экономическая область Восточной Померании разделены еще более глубоко, чем Северная марка. Статистика показывает, что Восточная Пруссия, что весь немецкий восток пустеет, что наши провинции там приближаются к тому, чтобы стать пространством без народа. Как это происходит? Там есть землевладельцы, которые больше не могут сохранить двор, там есть крупные землевладельцы, которые больше не могут удержать свое имущество, у которых есть, вероятно, два поместья, и они вынуждены продавать одно из них, чтобы спасти другое, и они стремятся избавиться, естественно, от того владения, который в наибольшей степени находится под угрозой, от того, которое расположено поблизости от границы. Где они найдут покупателя? Где найдут хотя бы даже только арендатора? Кто купит, кто арендует предприятие, о котором он знает, что оно нерентабельно? Правительство отказывается от закупки, для него уже и так слишком велико бремя государственных земель. Разделение в поселении невозможно, так как поселение требует строений, а строениям нужны капитальные инвестиции, а капитала нет. Но тут появляется «Немецкое общество приобретения земли» в Каттовице и «Товарищество по закупкам земельных участков» в Данциге с выгодным предложением. Землевладелец наводит справки, и справки звучат хорошо, общества кажутся надежно обеспеченными капиталом и располагают разветвленными связями; в Каттовице, в Данциге и в Берлине о них никто не может сказать ничего плохого. И скоро новые господа вступают в поместья. Но владение часто переходит из рук в руки, и рано или поздно в поземельной книге оказывается богатое согласными имя с окончанием «...ский» стоит. Новый владелец избегает всяких контактов с соседями, он кажется тихим, задумчивым и деятельным мужчиной; свежая струя приходит в экономику, дорогие инновации появляются в предприятии. Откуда у этого человека взялся капитал, никто не знает, но он у него есть. Так как капитал необходим, чтобы здесь проводить широкую вырубку лесов, там оборудовать лесопилку, или цементный завод или винокуренный завод. И рабочие тоже необходимы, и рабочие, которые приезжают, – это польские рабочие, с многочисленными детьми, им спешно нужна польская школа, и польский учитель, и одно тянет за собой другое, и польский пекарь появляется на месте – и немецкий пекарь не выдерживает конкуренцию и исчезает – и польский мясник, и большинство муниципалитета становится польским, и землевладелец-поляк становится теперь покровителем немецкой церкви. Это не отдельные случаи, это всюду происходит так на востоке, и пусть немецкая воля сопротивления сильна, но польский капитал, очень разумно вложенный, сильнее. Что делает правительство против этого? Или оно слепо на этот глаз? Несомненно, оно не слепо на этот глаз, оно видит этим глазом острее, чем другим. Потому что это одно не может быть для него фактом: потеря немецкой земли в то время, потеря, которая должна внезапно и четко показать то, что втайне давно уже стало горькой действительностью, четко должно показать страшную фикцию как фикцию, что в Германии еще хоть что-то принадлежит немцам! Иве был поражен энергией, с которой правительство на основании своего закона о помощи Восточной Пруссии выручало находящиеся под угрозой провинции. Миллионы закачивались в бездонную бочку, с давних пор уже, теперь закон должен был разрастись до общего закона о помощи восточным землям…

Одна из вариаций флага Крестьянского движения (представлял собой чёрное полотнище с белым плугом и красным мечом – «старые славные цвета» – в различных графических решениях). (Источник: http://www.landesmus...143&_psmand=184 )

Движение всё больше принимало национально-анархистский характер. «Систему» – собирательный образ парламентской демократии, бюрократического аппарата и вступающего в период кризиса капитализма – достаточно было, как казалось крестьянским лидерам, слегка раскачать, чтобы она завалилась, и на её месте выстроить «здоровое народное сообщество» (хотя как таковой политической программы разработано не было). Поэтому от бойкотов уплаты налогов, митингов и прочих акций протеста активисты движения постепенно перешли к взрывам бомб возле правительственных зданий и домов чиновников.


Митинг Крестьянского движения, виден чёрный флаг с плугом и мечом (Источник: http://www.blz.bayer.../100083/06.html )

Всё больше разногласий возникало с НСДАП. Вследствие сохранения курса на легальность деятельности, Гитлер отмежевался от бомбистов и даже назначил вознаграждение за информацию, которая бы подтверждала непричастность НСДАП к взрывам.

С 1930 года начался упадок Крестьянского движения. С одной стороны, его сугубо протестный, «антисистемный» характер, отсутствие конкретной программы и политических перспектив ограничивали число сторонников движения. С другой стороны, «система» никак не рухнула, наоборот в 1929 году в ходе процессов в Альтоне против бомбистов (в ходе которого, кстати, властям подсобила добытая по указанию Гитлера информация о непричастности НСДАП) ей удалось осудить Клауса Хайма на семь лет тюрьмы (освобождён в сентябре 1932 года по амнистии прусского ландтага).

Сторонники движения стали присоединяться к другим радикальным политическим силам, в первую очередь к НСДАП и, в меньшей степени, к КПГ, куда после принятия последней в 1930 году национал-коммунистической программы (так называемый «курс Шёрингера») вступили Бруно фон Заломон и Бодо Узе.


Арестованный Клаус Хайм (Источник: http://www.vimu.info...hild&flash=true )

Больше о Крестьянском движении вы можете прочитать в Васильченко Андрей Вячеславович «Война кланов. «Черный фронт» против НСДАП», глава «Лaндсфольк» – последняя нaдеждa «Черного фронтa» (это если на русском языке, на немецком и английском литература по вопросу достаточно обширная). Автор, правда, достаточно неряшливо работал над текстом: начиная от того, что сумел прочитать «Ландфольк» (Landvolk, Landvolkbewegung) как «Ландсфольк»; Немецкую национальную народную партию (Deutschnational Volkspartei, DNVP) превратил в «Немецкую нaродно-нaционaльную пaртию»; пишет «Грaф Ревентлов» с большой буквы, хотя тут «граф» – это титул, а не личное имя (в немецком все существительные пишутся с большой буквы, автор, возможно, не знал); путает братьев фон Заломонов: «Со слов Никишa, Бруно фон Зaломон в своем романе «Город» нaзвaл Хaмкенсa немецким Гaнди» – это лишь то, на что я обратил внимание.

Также события Крестьянского движения отражены в романах Ганса Фаллады «Крестьяне, бонзы и бомбы» (Bauern, Bonzen und Bomben, 1931) и Бодо Узе «Наёмник и солдат» (Söldner und Soldat, 1935).

Нужно отметить, что Крестьянское движение получило такое внимание и сочувствие со стороны широкого спектра политических сил (особенно радикальных) потому, что оно было воспринято не просто как борьба крестьян за свои интересы, а как начало нового витка ожесточённой политической борьбы. Так, для правых радикалов после поражений начала 1920-х годов и стабилизации Веймарской республики ныне наступало «время больших возможностей»:

... Наступление кризиса, разразившегося в Веймарской республике одновременно с общемировой депрессией 1929 г., Э. Юнгер рано распознал и неприкрыто приветствовал: «Время слишком хорошо, чтобы такой старый вояка, как я, не учуял бы утреннего воздуха и некоторых ценных импульсов. Я уже несколько месяцев брожу в приподнятом настроении и весь во власти апокалипсического злорадства, думая о европейской посудной лавке и о том циклоне, который приближается к ней с математической точностью. Бюргер еще надеется спастись, – я считаю бюргерской каждую партию, которая заседает в парламенте. Но с ним уже ничего не надо делать, он уже поспел настолько, что максимум через два-три года упадет сам, как переспелый фрукт»

Вслед за крахом гнилой ненавистной «системы» ожидался не развал и хаос, а утверждение нового здорового национального сообщества.

Если для Эрнста Юнгера, с мистическим восхищением взирающего на повсеместное наступление техники, идеалом «нового человека» был «рабочий» (Arbeiter – не пролетарий как таковой, а «труженик», «работник», создатель и оператор машин), то Эрнст фон Заломон был зачарован крестьянами, их менталитетом, жизненной философией и отношением к земле. Поэтому именно крестьяне (а в Германии это были преимущественно «крепкие середняки») представлялись ему основой и гештальтом для чаемого «народного сообщества» (нации) и новой Германии – находящейся между либерально-буржуазным Западом и большевистским Востоком укоренённой в себе «Срединной Европы».
Тут я позволю себе немного пофилософствовать и замечу, что – при всём своём радикализме и революционных склонностях – фон Заломон предстаёт в «Городе» на оборонительных позициях (в смысле мировоззрения): он осуществляет – пусть лишь идейно – исход из города, который является сосредоточием и форпостом изменений, прогресса и вообще всего нового (социально, экономически, культурно), в стабильный, «испокон веком неизменный» мир села. Таким образом, это обращение к «крестьянским ценностям», к «земле» никак не является революционным прорывом, а – эскапизмом (благо ли это само по себе или нет – этого я здесь касаться не буду), ностальгией по «старым добрым временам», родовыми муками становления индустриального (или постиндустриального) общества.

Тут уместно привести разделяемое мною мнение по поводу перспектив «традиционализма» вообще:

На ухо консерваторам. Чего раньше не знали, что теперь знают, могли бы знать, – обратное образование, возврат в каком бы то ни было смысле и степени совершенно невозможен. Мы, физиологи, по крайней мере знаем это. Но все жрецы и моралисты верили в нечто подобное, – они хотели вернуть, ввинтить человечество до прежней меры добродетели. Мораль была всегда прокрустовым ложем. Даже политики подражали в этом проповедникам добродетели; еще и нынче есть партии, мечтающие как о цели, чтобы все вещи стали двигаться раком. Но никто не волен быть раком. Нечего делать: надо идти вперед, хочу сказать, шаг за шагом далее в decadence (– вот мое определение современного «прогресса»…). Можно преградить это развитие и тем запрудить самое вырождение, накопить его, сделать более бурным и внезапным – больше сделать нельзя ничего.

Фридрих Ницше «Сумерки идолов, или как философствуют молотом»

Хотя Юнгер со своим «рабочим» наоборот выглядит идущим в ногу со временем, а не убегающим от него, но если закопаться поглубже, то замечаешь, что его «технототалитаризм» содержит идеи о «новой сословности» общества вследствие повышения специализации из-за всё возрастающей сложности в обслуживании машин, в том числе и в армии:

Увеличение подвижности в бою, к которому стремится технический дух, конструируя средства борьбы нового рода, не только обещает возрождение стратегической операции, он также возвещает появление более жесткого и неуязвимого солдатского типа. Та измененная закономерность, которой мы коснулись в связи с принципом всеобщего образования, начинает проникать и в военную область. В мире, где борьба является как специальный характер работы, речь уже не может идти о вооруженном народе в привычном для нас смысле слова. Как средства превосходят любую мыслимую количественную затрату, точно так же команды, которые обслуживают эти средства, предполагают иной род элиты, чем могла гарантировать всеобщая воинская повинность. В частности, короткий срок службы, являющийся одним из признаков массового образования, недостаточен для обеспечения требуемого господства над средствами и для личной закалки. Соответственно, мы наблюдаем, что подготовительный этап образования начинается заранее, и что само образование многообразно специализируется.

Эрнст Юнгер «О боли»

И здесь уже тяжело определить, сколько в этой «новой сословности» рационализма и требований «духа времени» (если только под «духом времени» не подразумевать и фантомные боли по утраченному), а сколько – ностальгии и попыток воссоздать в новом обличии погибшую в 1918 году – если не ещё раньше – «старую сословность».
Исходя из вышесказанного, теперь видится вполне обоснованным зачислять обоих – и Юнгера, и фон Заломона – в консервативные революционеры.
На этом философствование прекратим и вернёмся к «Городу».

Главный герой романа Иве (биография которого списана скорее всего со старшего брата автора) после освобождения из-под ареста весной 1930 года отправляется в Город (Берлин) чтобы заручиться там поддержкой Крестьянскому движению вообще и находящемуся под следствием Клаусу Хайму в частности.
Здесь он не только заводит новые знакомства, но и встречает товарища по Крестьянскому движению Хиннерка – уличного торговца и боевика СА, который вводит Иве в круг своих соратников.
Военизированные партийные организации при взгляде изнутри напоминают скорее не послушные партийные армии, а нечто вроде «ультрас» какого-то современного футбольного клуба: партия нужна боевикам для самоидентификации и организующей идеи-жупела, а боевики партии – как «силовое прикрытие» (охрана собраний и митингов) и часть пропагандистского инструментария (привлечение воинственной молодёжи на свою орбиту). Поэтому и уличные бои между этими боевиками (справиться с которыми, в принципе, у полиции всегда хватало сил) не несли никакой иной политической цели как демонстрация и утверждение своей силы, а значит – и приглашение присоединиться к сильнейшей группировке:

…
– Если ты хочешь узнать, что нужно, то не спрашивай об этом у бюрократов, – заметил Хиннерк, когда Иве рассказывал о неудаче этой беседы.
– Почему вы не пошлете к черту ваших бюрократов? – спросил Иве.
– Потому что мы партия, – сказал Хиннерк.
– И почему вы являетесь партией?
– Потому что у нас есть бюрократы; если серьезно, бюрократы существуют всегда, граждане тоже существуют всегда, оставим же им, пока они господствуют, также и их форму, партию. Но мы – это движение.
– Кто такие «мы»? – спросил Иве.
– Молодая команда, – сказал Хиннерк, – приходи в мой штурмовой отряд, это крутые парни, я говорю тебе, среди них парни, собранные из всех благотворительных столовых, от шестидесяти до ста бывших коммунистов, выброшенные гимназисты, исключенные студенты, старые фронтовики и молодые индейские вожди, и если кто их них еще не безработный, то не считается полноценным.
– Прекрасная перспектива, – сказал Иве, – и вы тоже легальны?
Хиннерк ухмыльнулся: – Легальному все легально!
– А что делает движение? Оно марширует, это я знаю, – произнес Иве сердито, – и ему наплевать, куда оно марширует, но начальнички-то знают, куда оно марширует, и им уже не наплевать; у нас уже были такие, конечно.
– И разве не было хорошо, тогда, когда у нас уже это было? – спросил Хиннерк. Так это было, черт побери, очень хорошо. То, что приближается, все же, наступает не просто так, и уже тот простой факт, что маршируют, довел все до крайности. Кто знает, все же, хорошее это дело или плохое. Оно должно проявить себя, если оно хорошее, и если оно плохое, то оно должно ощутимо вонять. Мы маршируем ради дела, до тех пор, пока оно хорошее, и если оно портится, то мы больше не маршируем за него; кто, все же, подумает о нас, что у нас настолько нет чутья, чтобы мы маршировали без смысла?
– Но это не значит ничего иного, – сказал Иве, – что дело остается хорошим, до тех пор, пока вы для него остаетесь приемлемой ношей. Но довольствуетесь ли вы тем, все же, что являетесь только весом?
– Это значит, что дело является хорошим, до тех пор, пока оно посильно для нас, и если багаж препятствует нам в марше, то мы выбросим его.
– А смысл, смысл? – спросил Иве, и Хиннерк сказал:
– Смысл состоит в том, что мы необходимы, и что мы необходимы все более. Кто же может отказываться от воинственного представительства? И те, кто однажды поверили, что погребли нас навсегда, теперь они до крови царапают землю пальцами, чтобы снова вытащить нас. Во всех лагерях необходима молодая команда, и во всех лагерях она носит форму.
– И из всех лагерей она выходит, чтобы до крови бить друг друга по голове, чтобы начальнички с широкими попами смогли получше устроиться в своих креслах.
– Они должны, почему ты им в этом завидуешь? И почему ты не хочешь, чтобы мы дрались? – это сохраняет свежесть и молодость, а тренировка есть тренировка. Хиннерк засмеялся. – Приходи в мой отряд, – сказал он, и подтолкнул Иве за руку перед собой.
– Почему люди ненавидят друг друга? – спросил Хиннерк с сильно огорченным выражением лица, – потому что один – это отступник для другого. Мы все происходим, конечно, от праматери Евы, но мнение есть мнение, и дело не в том, какое у кого мнение, а в том, что тот, у кого есть мнение, воспринимает его всерьез и защищает его, и если я однажды дам какому-то ротфронтовцу в морду, то я делаю это не потому, что он коммунист, а потому что он не с нами, и у него, я думаю, дела обстоят точно так же.
Трактиром, где базировался отряд Хиннерка, была пивнушка на севере города, к двери которой вела вниз узкая каменная лестница без перил, а на ее рекламных вывесках четко были видны следы от брошенных в них камней. Перед дверью патрулировали два молодых парня, которые приветствовали Хиннерка поднятой рукой. Сам трактир, разделенный на несколько помещений подвал, который получал естественный свет только с улицы, был наполнен скамьями и столами, которые казались поставленными так, что они могли служить, пожалуй, укреплениями, на стойке, колоде из крепкого дерева, была пристроена решетка для защиты стаканов. Почти за каждым из столов сидели молодые люди, курили, играли в карты или болтали, с газетами перед ними, и на их лицах было то выражение беспечного равнодушия, которое, пожалуй, отличает солдат во время передышки между двумя боями. Весь воздух, все настроение помещения с его клубами дыма, его фигурами, его атмосферой праздного поведения сразу напомнили Иве картину места расквартирования великой войны, и он не удивился, когда услышал, что многие из молодых парней, у которых не было ночлега, обычно и ночевали прямо здесь, на жестких, узких скамьях трактира. Посты перед дверью постоянно сменялись, как по уставу, и малословные беседы крутились вокруг службы. Служба была важнее, чем политика, она также при всех обстоятельствах была им ближе, так как непосредственная угроза была полной, исходила ли она теперь от буржуазного общества, и от сил его охраны, полиции, или от боевых организаций других направлений. Снаружи на улице спешно шли пешеходы, звенели трамваи, катились повозки, но повсюду в городе были разбросаны убежища, подвальные блиндажи активной части молодежи, которая была готова в предусмотренное время вырваться на улицы города, поднять свои знамена на общественных зданиях, или подохнуть в убийственной борьбе на темных углах и у ворот города как до смерти избитые дубинками собаки. Иве хорошо понимал, что здесь было бы бессмысленно задавать вопросы «откуда» и «куда», и если он сразу ощутил в себе сильную тесную связь с людьми в этом помещении, то это не могла быть никакая другая связь, кроме той, которую он чувствовал с бесприютными сыновьями всех безумных времен. На углу улицы, на противоположной стороне, осведомлял его Хиннерк, находился кабачок, служивший местом встречи коммунистов, который, так как несколько ступенек вели наверх к двери, было бы довольно трудно взять штурмом, но тем легче было бы очистить его внутри, после штурма, тогда как здесь положение было точно противоположным; и Хиннерк описывал, поправляя столы и скамьи, последний бой, в ходе которого коммунистам удалось проникнуть в помещение, но потом им удалось вырваться отсюда наружу только после тяжелых потерь. Днем и ночью лежали в засаде враждующие воинственные отряды, готовые быстрой атакой напасть на противника, из которого каждый был знаком каждому, схватить его за глотку, победить его в яростных ночных боях, боях, которые рассеивались только перед приближающейся машиной ударного полицейского отряда. Иногда один или другой переходил на ту или на другую сторону, зная, что как раз тогда с той стороны, которую он покидает, он не может больше ожидать никакой милости. В отряде Хиннерка за несколько месяцев было четверо погибших, и никто из мужчин пока не отделывался без ран и травм, Хиннерк смог к его изувеченной в Ноймюнстере руке добавить еще несколько шрамов, и студент, который сидел за столом вместе с ним и с Иве, двадцатилетний широкоплечий парень со светлыми волосами и глазами, своим глубоким шрамом на щеке был обязан отнюдь не традиционной студенческой дуэли на шпагах. …

Показательно, что этот самый Хиннерк одновременно является командиром отрядов и штурмовиков, и ротфронтовцев:
 

– Не все золото, что выглядит как дерьмо, – говорил Хиннерк, к которому Иве пришел со своими печалями. – Ты всегда садишься не в том углу, – сказал он, – почему ты не идешь к нам?
– К нацистам? – спросил Иве с досадой.
– К пролетариям, – ответил Хиннерк, – к сознательным пролетариям.
– И с каких это пор ты уже являешься коммунистом? – спросил Иве.
– Давно, – сказал Хиннерк, – собственно, уже с основания партии, ты не знал этого?
Нет, Иве этого не знал, и он сделал круглые глаза.
– На какой стороне, черт побери, ты теперь, собственно, стоишь на самом деле, если дойдет до драки? – спросил он, и Хиннерк сказал:
– Всегда на той стороне, на которой не стоит полиция. – Серьезно, – сказал он, – если что-то будет решаться, то это будет решаться в другом месте, чем на Курфюрстендамм, и, наконец, это все чепуха, на какой стороне драться, когда только ты действительно стоишь на поле сражения.
– Ах, Хиннерк, – сказал Иве, – это можно сделать так легко?
– Иди с нами, – сказал Хиннерк и подтянул Иве к себе за руку, – я сразу знал, что все это никуда не годится, как только увидел, как ты принялся ходить к артиллеристам авторучки. Вы из-за громких проблем больше не видите самых простых вещей. Ты как раз стал слишком утонченным, чтобы суметь коротко и ясно принимать решения. Но разве тебе не надоело паясничать? И теперь ты также пробуешь себя в трагедии и скачешь с висящими ушами – как кролик, который потерял свою нору. Ты должен знать, принадлежишь ли ты к буржуазии или к молодой команде, и все твои сомнения просто коту под хвост.
– Ты забываешь, – мягко сказал Иве, – что я не потерял свою нору, что моя команда – это старая и вечная команда, что я принял решение в пользу крестьян, и что мне нечего терять, а только нужно все искать.
– Что же, – сказал Хиннерк, – твои крестьяне в чести, но ты не можешь остановиться с ними между фронтами на нейтральной полосе, и никакая сволочь не знает, куда ты, собственно, относишься. Я хочу тебе сказать, что необходимо: объединить молодую команду из всех лагерей, и если при этом также иногда будут драки, это не испортит дружбу, и с объединенными батальонами прогнать к чертям давно обанкротившихся карманников из крупной промышленности и финансового мира вместе с их продажными пособниками из подхалимов и спекулянтов, и потом поставить на высшее место только один единственный приличный закон – закон товарищества, вот что необходимо, и все остальное, мой дорогой, придет потом само собой. И ты можешь называть это теперь социализмом или национализмом, мне на это наплевать. …

Стычка боевиков «Рот-Фронта» с полицией (Источник: http://input.blogspo...g-in-kreuzberg/ )

Я бы предостерёг от того, чтобы воспринимать образ Хиннерка и его идеи как такой себе литературный курьёз. Кардинальные перемены в электоральных предпочтениях в начале 1930-х годов не свидетельствуют в пользу твёрдости идеологических воззрений. Вообще, значение идеологических догматов чаще всего преувеличивается: «Майн кампф» – весьма примитивная книга, но её адепты достигли тогда даже больших успехов, чем их противники, располагавшие куда более утончённым, логичным и непротиворечивым «Капиталом» Маркса.

… Простые, необразованные люди убеждаются в истинности христианского учения не благодаря утончённым теологическим толкованиям и изысканиям. Их воздействие оказывается только опосредованным: происходит распространение на уже сделанные выводы авторитета, подтверждением которого становятся восторги тех, кто этих изысканий не понял. То же самое происходит в наши дни в отношении «Капитала» Маркса. Очень немногие немецкие социалисты его читали; среди них редки, как белые вороны, те, кому удалось его понять, но содержащиеся в книге утончённые и загадочные толкования восхитили их с чисто внешней стороны и придали ей авторитет. …

Вильфредо Парето «Компендиум по общей социологии»

Прелесть романа в том, что он был написан не после 1945 года, когда немцы стали массово превращаться в «штауффенбергов» и «шиндлеров», либо же каяться и посыпать голову пеплом, и не после 1933 года, когда стало понятно, чем всё закончилось (из самого «Города» видно, что исход был неочевиден). По этой же причине роман не связан никакими идеологическими ограничениями (политическая цензура в Веймарской Германии фактически отсутствовала) и потому неполиткорректен как для Третьего Рейха, так и для ФРГ (ни там, ни там он не переиздавался). На примере весьма пикантной ныне темы антисемитизма:

У Графенштольца, владельца книжной типографии в Ицехо, вопреки всем усилиям, ничего не получалось. Он бегал за каждым заказом как такса за кроликом, где бы он ни чуял клиента, он цеплялся в него волчьей хваткой, и этого серого человечка в городке знали только как усердно носившегося по улицам, или сидящего на краешке стула за пивом, пытаясь сильными жестами побудить сопротивляющегося делового партнера к заключению сделки. Но типография все больше приходила в упадок. Что бы Графенштольц не делал, у него все срывалось, и таким образом в нем укреплялось убеждение, что этот упадок нужно приписывать только тайным махинациям евреев, иезуитов и масонов. Нужно было вырвать зло с корнем, и отныне он целиком посвящал себя борьбе против «надгосударственных сил». Он прекратил покупать себе шерстяное нижнее белье у Саломона Штайнбаха, ведущей местной фирмы этой отрасли, и на приеме у адвоката Хаппиха, у которого был странный знак на цепочке для часов, он по-прежнему не был замечен. Он не знал никого из иезуитов, их просто не было в Ицехо. Но разве как раз это не было еще одним доказательством зловещей силы его противников? Он знал, что нападение не могло быстро сгореть в пустоте, так как всюду стоял невидимый враг, и иногда этот враг выдавал себя уже в улыбке его слушателей, которая была ничем иным, как улыбкой посвященных или, по меньшей мере, оплаченной улыбкой. Иногда, когда он, съежившись, лежал в постели, все его тощее тело вдруг покрывалось потом при мысли о том, с какой всемогущей силой рискнул потягаться он, Графенштольц, но ничто не могло удержать его от того, чтобы он со всей силой бросался в прорыв ради своих убеждений. Не обращая внимания ни на какие опасности, он опубликовал брошюру, которая проливала свет на преступные деяния губителей Германии. За это власти лишили его своих заявок на печатание, в частности, выпуска «Официальных объявлений», и Графенштольц обанкротился. Он пал, но даже в падении он еще раз так сорвал вуаль тайны со связей между надгосударственными силами и управленческим аппаратом. …

… Правительственные здания и финансовые управления никогда не пользовались большой популярностью у людей. Но теперь у частного лица, доктора Исраэля, врача по внутренним болезням, взорвали половину фасада его дома. То, что общественное возбуждение буржуа сразу с неожиданным размахом обратилось против крестьян, показалось Иве не особенно достойным внимания; опасно скорее было то, что этот акт лил такую неуместную воду на мельницы нежелательных друзей. Естественно, Иве был антисемитом; но он был им потому, что было слишком сложно им не быть. На всех своих дорогах он встречался с евреями только как с противниками. Это было заметно, однако, не беспокоило его. Для него их неполноценность являлась установленной как эмпирический факт. Он находил ее вне времени в их позиции, отставшей в своем понимании мира, как например, у французов. В различных беседах он смог установить, что им просто недоставало смысла для понимания некоторых вещей, понимания ясных и естественных фактов; так что было невозможно, где бы он ни пытался, сделать для них понятным и приемлемый простой комплекс понятий крестьянского двора, они абсолютно этого не понимали. Несомненно, их бесспорное преобладание во многих областях, особенно в торговле, искусстве и прессе, едва ли было выносимым, все же, оно казалась ему обусловленным существующим порядком, и нужно было заменить этот старый порядок новым, причем этот новый порядок, чтобы быть по-настоящему народным, обязательно должен был бы уже с помощью особенного содержания обязательного соединения установления, во всяком случае, чуждых еврейской сущности ценностей – которое заявляло о себе всюду и главным образом в борьбе крестьян – положить конец их неприятному преобладанию. Однако случай с доктором Исраэлем одновременно с потоком буржуазного негодования возбудил также гогочущую активность глупых маргиналов. Повсюду, в каждую деревню прибывали странствующие апостолы и истолковывали талмуд. …

… Площадь была широкой и пустой. Из открытых окон трактира доносился гам перепутанных голосов. Иве втягивал напряженными ноздрями теплый запах навозной кучи, он интенсивно наблюдал за свиньей, которая валялась в переливающейся темно-коричневыми красками луже. Восемьдесят килограмм живого веса, посчитал он, полностью готовая к забою, на скотоприемном дворе семьдесят марок, и при этом семь месяцев разведения. В магазине, думал он, фунт свиной грудинки стоит девяносто пфеннигов. Перекупщики пожирают разницу. У окна стоял студент, с куском черного хлеба в руке.
– Ключевое слово – перепродажа, – крикнул Иве ему, студент засмеялся, и уже начал излагать.
– Еврейские перекупщики... – услышал Иве его слова, и Иве улыбнулся. Он тоже писал в «Крестьянстве» о еврейской перепродаже, и он повторял это за крестьянами, а крестьяне повторяли это за ним. Пока Иве не сделал открытие, что в Северной марке евреев-перекупщиков вообще не было. Хотел бы Иве хоть однажды увидеть еврея-скототорговца, который при торговле обвел бы вокруг пальца, к примеру, старика Райманна.
– Международный финансовый капитал... – звучал резкий, натренированный на сумбурных собраниях голос студента.
О, он быстро связал одно с другим, подумал Иве и бродил без дела под жарким полуденным солнцем. …

Вместе с тем, из 1932 года «окончательное решение еврейского вопроса» выглядело как смехотворная страшилка:

Ночью после дня выборов Иве позвонил доктору Шафферу. Он только что, – сказал Иве со смехом, – встретил господина Заламандера. Господин Заламандер, господин из кружка Шаффера, казался очень торопливым, таким, как будто бы его жгло желание скорее двинуться дальше. Он хочет собрать свой чемодан, говорил господин Заламандер, и уехать в Париж. Потому что, как он представляет себе, теперь, после результата выборов [выборы в рейхстаг в сентябре 1930 года, на которых НСДАП получила 18% голосов – Alias], каждый шестой человек, которого он встретил бы на улице, сразу же, при его ярко выраженном еврейском облике, ощутил бы единственное желание избить его до смерти, потому для него не осталось никакого другого средства, чтобы сбежать из этого невыносимого состояния, кроме как проложить границу между собой и страной, в которой такое возможно.
– А вы, доктор Шаффер, – спросил Иве, – тоже пакуете свой чемодан?
Доктор Шаффер засмеялся, нет, он не паковал чемодан, и он даже не собирается это делать.
– Смотри-ка, – сказал он, – как быстро вдруг наш друг Заламандер осознал ценность границ. …

Хорошо показана та каша, которая бурлила в головах немцев (в особенности, интеллектуальных кругов) в начале 1930-х годов. Популярны ночные гостинно-кухонные беседы, в которых сходятся представители самых разных достатков и профессий, самых разных идей и воззрений, хотя, конечно, это преимущественно образованные (или самообразованные) люди.
 

Желание однажды стать премьер-министром с диктаторскими полномочиями было широко распространено, и тот, кто считал это желание детским, доказывал тем самым только свою собственную абсолютную неспособность соответствовать должности премьер-министра. В те времена [это такой художественный приём автора в «Городе»: писать о событиях двухлетней давности как о «преданиях старины глубокой» – Alias] почти вся Германия состояла из несостоявшихся премьер-министров, и мы не можем сожалеть об этом ее положении, хотя мы и весьма далеки от того, чтобы быть демократами; так как это положение напоминает нам о романтичной мысли, что из экономии существует только один король, если бы мы не должны были приниматься за дело экономно, то мы все были бы королями.

Глядя из дня сегодняшнего, общество Веймарской Германии представляется крайне политизированным, однако политизированность эта проистекала не из твёрдых убеждений, а наличия проблемы и необходимости эту проблему решить – такой проблемой был Рейх, внешнеполитическое положение которого, а также внутренняя политика, социальные, экономические отношения были (как считали все эти люди) неудовлетворительными, негодными, поэтому всё должно было измениться.
 

… Больше не было богатых времен, и единственным, что было дешевым, были объяснения профессоров и политиков; дешевых и распространенных в массах, но не хороших. Так как от объяснения можно требовать, чтобы оно было понятным, но наука давно уже стала тайной наукой, а политика – тайной политикой, больше не доступной просто так для простого разума. То, что важничало тут как проблема с числами и чужими словами, это могло быть правдой или неправдой, но никто не мог это контролировать. Там дикое желание развивалось до эксперимента, и мало было каменных стен, за которыми не устроились бы лаборатории с их ретортами и котлами, и в сосудах не кипела разнообразная бурда, и пары густыми тучами проносились над страной. Познать и изменить, говорили одни и занимались своими колбами и тиглями и смешивали вместе Маркса и Гегеля, чтобы создать философский камень. Другие растирали черноватые остатки, и смешивали их по новому рецепту, и сжигали порошок, и верили, в магическом сиянии бенгальских огней, что это одновременно консервативно и революционно. …

Главный герой ведёт длинные беседы (скорее – чередующиеся монологи) с онемечившимся евреем доктором Шаффером о исторической миссии Германии, наилучшей идейно-духовной основы для возрождённой империи и важности – как основы для этого возрождения – факторов крови, нации и государства как институции. При этом явно видно, что каждый из них не уверен и стабилен в своей позиции, а скорее находится в постоянном её поиске.

Ретроспективно, эти беседы вызывают угнетающее чувство, так как всё неотвратимее выглядит 1933 год.

Нужно особо отметить, что главной проблемой всех этих мелкобуржуазных прений было не преодоление экономических неурядиц (падение производства, кризис в сельском хозяйстве, безработица и прочее) и связанных с ними социальных конфликтов, а – назовём это так – «обретение Империи (Рейха)»: восстановление величия Германии в мире, её полной суверенности и самобытности, что является предпосылкой реализации некой немецкой «исторической миссии» как особой цивилизации «Срединной Европы». Поэтому даже богатая и равноправная Германия, но – как часть «западного мира», их не устраивает ибо: 

… Что бы мы выиграли, если бы мы выиграли жизнь в тени других? Тогда нас ничего не отличает от чехов, кроме численности населения? …

Таков лейтмотив прожектов всех этих «противников системы» – и на правом фланге, и (что интересно) на левом.

Зажиточный крестьянин (кулак, если по-советски) Хелльвиг упивается советской тоталитарной романтикой:

… И русская проблема не была бы проблемой для мира, если сегодня, через десять лет после полного крушения армий интервентов мирное, благонравное и сытое население Российской Империи с ее автаркической или не автаркической экономикой задумчиво взирало бы на милые прыжки ягнят на степных нивах. Только претензия на мировую революцию, которая, естественно, определяется не только состоянием, но и сопротивлением русского феномена, вызывает опасность новой военной интервенции, и не только это, сразу придает обостряющий характер каждому неизбежному конфликту. Чтобы встретить эту опасность необходимо максимально всеохватывающее вооружение, «тотальная мобилизация», о которой говорит Эрнст Юнгер, акт, который теперь действительно охватывает всю русскую жизнь для подготовки военной мощи, которая исполняется не только оружием, и который делает саму жизнь всего народа героическим актом, от первой вспыхивающей искры в мозгу мужчины, решения об индустриализации страны, до последнего удара молота, от первого целенаправленного семяизвержения просвещенного молодого товарища до расстрелов ГПУ. …

При этом он – как зажиточный крестьянин – не опасается коллективизации, так как в Германии «свои специфические условия», а в СССР, видимо, крестьяне не обладали такой же сильной привязанностью к своему земельному владению как он и представители его сословия, поэтому там коллективизация и не встретила сопротивления (ага). Казалось бы, в отличие от других «борцов с системой» Хелльвиг воочию видит реализацию своего «большевистского идеала» на примере Советского Союза, поэтому точно знает, что собирается получить. Но нет, он пускается в рассуждения о том, что-де Германия такая особенная и отличная от Советской России, и потому ей суждено быть не просто управляемым из Москвы «предпольем» мировой революции, а достаточно суверенным ядром той самой «Срединной Европы», только теперь уже «красной».

Иногда всё же на главного героя может нахлынуть усталость и скепсис по отношению ко всей этой говорильне:

… Насколько странно, подумал он, вот мы втроем сидим посреди города и разговариваем, разговариваем ради крестьян, которые к этому часу находятся далеко отсюда, далеко в своих дворах, усталые как собаки, лежат в толстых перинах и шум звенящего цепями скота глухо ударяется о стенки коек. Там мы сидим втроем, думал он, и говорим о крестьянах, все трое страшно одиноки в ответственности, как раз в ответственности, в которой нам никто не верит, все же, нам, которые сидят здесь, пока официант в его белой куртке с яростью ждет, пока мы, наконец, освободим место для гостей, которые заказывают и платят лучше нас. Какое мне, черт побери, думал Иве, дело до крестьян, у меня есть еще марка и пятьдесят пфеннигов в кармане, и какое дело до них Хиннерку, который молча и со сморщенным лбом сосет там свое жалкое пиво и через час отправится продавать крендели у универмага КаДеВе, и какое до них дело Хелльвигу, которого они уже дважды избивали, когда он выступал на крестьянских собраниях?

«Кухонными политиками и геополитиками» смятение умов не ограничивалось, реализуясь в различных формах и проявлениях.

Читатель становится свидетелем акта массового ресентимента – символического «заочного» суда безработных над притеснителем-полицейским. Вынесенный смертный приговор будет приведён в исполнение на следующий день после победы социалистической революции в Германии.


Бесплатные обеды для нуждающихся (1931) (Источник: http://en.wikipedia....menspeisung.jpg )

Художник-левак и его богемная жена (их прообраз служат Рудольф и Спиди Шлихтер) становятся экзальтированными католиками. (Показательно, что к католицизму обратились в итоге и апологет «чрезвычайного права» Карл Шмитт, и – перед смертью – его приятель Эрнст Юнгер).

Другой знакомый Иве идёт ещё дальше, находя идеал в католической церкви как институции, а особенно – в опыте создания иезуитского ордена как авангарда волевого, борющегося за возвращение оставленных позиций католицизма. Но на этом он не останавливается и пытается как-то соотнести мировую империю церкви с немецкой империей.

По иронии судьбы, наиболее [ретроспективно] адекватным и трезвым восприятием действительности и перспектив Германии обладал малосимпатичный старший лейтенант полиции Бродерманн, в особенности, что касается следующего: 

… Я сказал, что система это результат, анонимный результат, несомненно, но это видимый результат, из которого вы все, господа, как вы тут собрались для полезных бесед, в высшей степени извлекаете себе пользу, да, в котором вы, хотите вы этого или нет, с большей частью ваших действий, все равно, личного или официального характера, в весьма существенной степени имеете свою долю участия. Я, само собой разумеется, чтобы не было ошибки, не имею при этом в виду, что вы извлекаете пользу из того, что организуете протест против системы, хотя это тоже стало прибыльным занятием, но я думаю, что сохранение империи, даже если бы форма, в которой это сохранение происходит, и не могла бы понравиться вам, вообще позволяет вам здесь, в такой живой беседе, несмотря на ваши различные позиции, так единодушно констатировать, что все должно измениться. Я говорю, что система сохранила империю, и без системы она была бы сегодня ничем иным, как пешкой в игре чужих держав, во всех ее частях, вплоть до самой последней частной сферы, кучей цветных кирпичей, из которой каждый политический пешеход мог бы брать себе часть, если это ему захотелось, но вовсе не зданием как сегодня, конечно, плохим зданием, в котором протекает крыша, и в котором царит страшная теснота на лестницах и в комнатах, но в котором вы, все-таки, можете жить, можете иметь свой домашний очаг, и это то, о чем вы думаете, когда даете ответ на вопрос, где ваше место. Вы в этом доме можете, и это вполне естественно, раз уж в нем один сидит на другом, вступать в споры, на словах или физически вцепиться друг другу в волосы, но если вы начинаете самостоятельно пробивать стены дома, то ваше объяснение, что вам, мол, стало слишком тесно, тоже никого не обманет относительно того, что вы совершили преступление, и как раз на этот случай, конечно, существует полиция. Так как важнее всех частных интересов – сохранить то немногое, что осталось нам, и на этой базе в медленной, но жесткой и настойчивой работе восстановить то, что у нас пропало. И здесь не помогут никакие печали о прекрасном прошлом, будь оно далеким или близким, не помогут здесь и никакие, даже самые пылкие грезы о будущем, здесь поможет исключительно трезвое осознание того, что нужно делать теперь и сразу, и то, что нужно будет делать в дальнейшем, можно будет подготовить с точным расчетом. Так что, господа, не считайте, все же, людей, которых вы причисляете к системе, идиотами или преступниками, не считайте их охотниками за личными интересами или партийными фанатиками, не ослабляйте из-за этой ошибки вашу собственную позицию! И не пробуйте, все же, копаясь в мелочах, выдергивать неизбежности, которые промахиваются мимо сути дела, этим вы только и создаете неизбежности, характер которых, когда будет слишком поздно, весьма вас удивит, и вы будете клясться всем в мире, что вы к этому ребенку не имеете никакого отношения и ни в чем не виноваты. …

[Alias]

Дух времени: ориентация на Восток

Эрнст Никиш



Классовая борьба / Klassenkampf
(1932)

Спойлер

Эрнст Никиш (Ernst Niekisch) был одним из наиболее заметных и продуктивных национал-революционеров, политическим публицистом и главным редактором журнала и издательства «Сопротивление» (Widerstand), сторонником «ориентации на Восток» (Ostorientierung). Вместе с Эрнстом Юнгером участвовал в ARPLAN (Рабочее объединение по изучению русско-советского планового хозяйства – нем. Arbeitsgemeinschaft zum Studium der sowjetrussischen Planwirtschaft), по этой линии посетил Советский Союз в 1932 году.

Очевидно, Эрнст Никиш старался организовать деятельность своего «Сопротивления» (движения и издательства) не с целью наибольшего охвата масс, а как площадку для диалога и пропаганды в среде интеллектуальных элит: на это указывает как высокий уровень публикаций в журнале, не рассчитанном на массового читателя, так и состав «кружка» Никиша, куда входили молодые [правые] социал-демократы – дети партийных бонз, часть членов Союза «Оберланд» (в том числе ветераны одноимённого фрайкора, который – по иронии судьбы – участвовал в разгроме Баварской советской республики, в создании которой участвовал и Никиш) и различные национал-революционеры (писатели, офицеры прочее).

Он прямо говорит об этом в своих мемуарах («Жизнь, на которую я отважился»), когда восхищается Лениным и Советской Россией как страной, в которой к власти пришла некогда небольшая партия интеллектуалов-революционеров и, таким образом, элитой в большевистском государстве стала не военная, земельная или финансовая аристократия, а интеллектуалы – прямо как в «Государстве» Платона. Возможно, в начале 1930-х годов ВКП(б) ещё могла производить подобное впечатление на иностранцев.

Показательно, что при всей своей антибуржуазности и ориентации на Восток какие-то непосредственные контакты с немецкими коммунистами Никиш установил лишь осенью 1932 года, тогда как с боевыми союзами («Стальной шлем», «Младотевтонский орден», «Вервольф») и определёнными кругами в Немецкой национальной народной партии (НННП) антигитлеровскую платформу пытался формировать ещё с конца 1920-х годов. Регулярно выступал с докладами в клубах рейхсвера, связи с офицерскими кругами даже послужили причиной того, что издательство «Сопротивление» просуществовало, не прекращая теперь уже завуалированной критики пришедшего к власти Гитлера, аж до конца 1934 года – Эрнст Никиш в своих воспоминаниях сообщает, что, как ему сообщили, национал-социалисты считали «Сопротивление» рупором оппозиционных кругов в рейхсвере, поэтому осторожничали с репрессиями против него.

Можно сказать, что его «национал-большевизм» (который имеет мало общего с постсоветской НБП, представляющей скорее нечто вроде левого национал-социализма) был не каким-то фундаментальным учением вроде марксизма, а эклектикой идей (Никиш был адептом макиавеллизма и Realpolitik, считая себя весьма искушённым в политическом искусстве), исходя из политических предпочтений «главного национал-большевика» со товарищи и насущных требований времени:

- борьба с Версальским диктатом вообще и бременем репараций в частности – это общенемецкое желание того времени, но если Штреземанн пытался смягчить тяготы Версаля с помощью дипломатии, взаимовыгодного сотрудничества, интеграции со странами-победительницами, то Никиш считал, что лучше всего этому послужит

- ориентация на Восток – опыт большевиков, которые просто отказались от всех царских долгов, концессий и обязательств и смогли отбиться от вооружённого «принуждения к исполнению» соблазнял как самое простое и эффективное средство избавиться от оков Версаля (правда, в Германии так просто бы точно не получилось, французы могли как минимум занять и «сепаратизировать» западные и южные католические области); кроме того, на Западе Германия была второстепенным финансово- и экспортозависимым государством, а для Востока она была страной науки, развитой промышленности и высокой культуры – здесь уже были возможны какие-то претензии если не на лидерство, то на равноправное партнёрство; к тому же, СССР – также страна-пария для Запада – выглядел естественным союзником Германии

- антибуржуазность и связанное с этим неприятие парламентской демократии – как следствие «культурного отказа» от Запада с его либеральными традициями (в том числе Французской революцией и «духом 1789 года»), а также из-за презрения к буржуазии в роли элиты (см. ниже «Буржуазную демократию»)

- большевизм как опыт государства, возглавляемого интеллектуалами – во всяком случае, так хотелось видеть; технократическое, современное, управляемое интеллектуальной аристократией государство как идеал.

Лучше всего его позицию характеризует следующее изречение:
«Мы не коммунисты, но ради спасения нации мы способны даже к коммунизму».


Обложка журнала «Сопротивление» с символом национал-большевистского движения, ныне используемом адептами «консервативной революции» (Источник: https://commons.wiki...:Widerstand.jpg )
 

1. Различие между классами и антагонизм между ними, который вытекает из материальных причин, является данностью, которая основывается с неизбежностью на особенностях человеческой природы, на предпосылках человеческого общества и его стратификации. Во времена «органического» общества классовый антагонизм скрывался за напряженными отношениями, которые никогда не прекращались между различными сословиями. Богатый и бедный, высокий и низкий, могущественный и слабый, работодатель и работник, а также аристократ и бюргер не являлись никоим образом только полярностями внутри гармонического целого, которые взаимно дополняли друг друга, они определяли деструктивные силы, которые общественная структура должно было усмирять и против которых она должна была беспрерывно обороняться.

Когда чувство классового антагонизма обостряется до уровня решимости его использовать, классовый антагонизм обращается в классовую борьбу. Классовый антагонизм это наличный факт, который лежит по ту сторону человеческой воли; классовая борьба означает сознательную мобилизацию. Классовый антагонизм это судьба, классовая борьба – восстание против судьбы.

Классовое деление идет по вертикали, оно идет снизу вверх. Внизу несут бремя, давление целого покоится на этом. Чем дальше поднимаются вверх, тем больше становятся «необремененными», тем свободнее двигаются, тем выше могут поднять голову и шире распрямить плечи. Взгляд снизу вверх носит сущностно другой характер, чем сверху вниз. Внизу нет ничего, на что бы позавидовал тот, кто стоит наверху. Кто наверху, у того нет причины завидовать тому, кто под ним; он наслаждается своей высотой, своей «возвышенностью», всякий раз, как его взгляд падает вниз. Высота напротив, тем, кто смотрит на нее снизу, кажется лучшей, более счастливой участью. Те, кто находятся внизу, этой участи лишены, и поэтому они страдают и завидуют.

Итак, понятно, что воля к классовой борьбе всегда появляется снизу. Кто вверху, находит состояние мирового порядка покоящимся на том, чтобы он не потерял свое возвышенное место, тот, кто находится в привилегированном положении, думает всегда, что это правильно. Он стоит в рамках классового противоречия на свету, поэтому и не появляется побуждения насильственным путем захватить места теневой стороны. Классовая борьба имеет своей целью преимущество быть наверху, кто наверху, того тревожит опасность, быть опрокинутым вниз, в то время как разгорается классовая борьба. Все, кто наверху, имеют хорошие основания обозначать классовую борьбу как преступление и гнусность. Быть вверху хорошо, но чтобы чувствовать себя уверенно, необходимо, чтобы те, кто внизу, вели себя в своих глубинах с такой же умиротворенностью. Классовая борьба это уже поднятие земли, земля, на которой обустраиваются, колеблется. Классовая борьба объявляется вне закона как мировое зло, и насчет этого наверху царит единодушие. Если бы таким же образом все решили внизу, классовая борьба была бы изгнана из мира, и тем, кто наверху, не было бы нужды бояться быть сброшенными вниз. Но внизу все не будут согласны. Манит продвинуться наверх, те, которым нечего терять, кроме своих цепей, все время делают попытки захватить всё. Поэтому шум классовой борьбы никогда не затихает.

2. Марксизм утверждает, что движущей силой истории является классовая борьба, история это «ничто иное, как история классовой борьбы». Он сам является исторически обширнейшим предприятием обострить классовое сознание низших слоев в мировом масштабе и пропитать их фанатизмом воли к классовой борьбе; он объясняет историю так, как он хотел бы делать историю.

Уже семьдесят лет немецкий рабочий воспитывается в духе классового сознания, его натаскивают на классовую борьбу. Нет в целом свете рабочего, чья воля к классовой борьбе была бы более вымуштрованной. Несмотря на это немецкий рабочий до сегодня не отважился на революцию пролетарского класса. В 1918 был чистый провал: коалиционная политика являлась не проявлением классовой борьбы, а лакейским прислуживанием буржуазному порядку, как не только пинки ногами доказывают, которыми сейчас отвечают на позорное самоотречение рабочего. Идея пролетарской классовой борьбы не развилась до сего дня в Германии в силу, творящую историю.

3. Классовой борьбой являлось восстание французской буржуазии против феодального общественного порядка в 1789 году. При наследниках Людовика XIV большой вес Франции в мире мало-помалу сокращался. Франция потеряла свою американскую мировую империю. В Европе ее обошли Пруссия и Австрия. Государственная задолженность парализовала способность к внешнеполитическим ходам. Господствующий феодальный слой расточал блестящее историческое наследство, он стоял на пути того, чтобы Франция обратилась целиком в руины. Он стал плохим выразителем жизненных интересов нации.

Имелся ли более лучший выразитель этих жизненных интересов? Буржуазия стала претендовать эту роль. Эмигранты, которые предательски по отношению к собственной стране науськивали заграницу на Францию, подтвердили в последующем эту претензию.

Буржуазия изгнала знать, действуя из инстинкта классовой борьбы. Но знать заслужила, чтоб ее изгнали, вследствие национально-политических причин. Переворот был намного большим, чем общественным событием.

Идея классовой борьбы сплавилась здесь с пламенным национальным пафосом. Французский буржуа спасал свою родину от отсталой Европы, обезглавив своего короля и его знать. Крушение общественного порядка принесло ему большую социальную выгоду. Но это крушение выполнило в целом национальную задачу. Классовая борьба буржуазии была формой, в которой при данных обстоятельствах смогло успешно произойти отстаивание национальной независимости Франции. Классовая борьба была средством национально-освободительной борьбы. Национально-освободительная борьба, а не классовая придала происходящему его решающее значение. Классовый антагонизм обострился до степени классовой борьбы, чтобы стать движущей силой в политике и сделать то, что необходимо для нации.

Французская буржуазия стала правящим слоем, так как ее классовая борьба подчинялась законности политического и национального бытия Франции. В классовых битвах французской революции не исчерпывается ее содержание. Так как французская буржуазия вернула Франции ее могущество, ей удалось также общественное лидерство: она вышла победителем из классовой борьбы, так как довела до победного конца национально-освободительную борьбу.

Как французский буржуа удержал Францию от падения в политическое небытие, так же русский рабочий спас Россию от судьбы быть расчлененной и колонизированной. Русский феодальный и буржуазный правящий слой вступили в сговор с врагами страны; они отреклись бы от национальной независимости, если бы им предоставили гарантии сохранения привилегированного классового положения. Так существование высших классов стало просто угрозой для России; если Россия хотела бы продолжить существовать как независимая страна, с руками, развязанными во внешней политике, те классы должны были быть уничтожены. Они были агентами и союзниками западных держав; защита их классовых привилегий становилась предательством страны. Таким образом, им выпала на долю судьба предателей страны. Вечная Россия была с партизанскими отрядами, она была с полками революционных рабочих, ее призванным властителем за мгновение стал Ленин. Идея классовой борьбы не имела бы зажигательной силы, если она не была бы нагружена динамитом национально-освободительной миссии. Идея классовой борьбы до сих пор существовала явственно в действительности; но она была инертной и была лишена порыва, и только в час опасности она получила развитие. Она превратилась в бурно растущий, поглощающий гниение и облагораживающий несокрушимую суть огненный столб в миг, когда она взяла на себя ту национальную задачу, для которой час величайшей русской опасности нашел послушное и готовое к жертвам орудие. И русская революция была также национальной революцией. Воля к классовой борьбе русского рабочего имела свою политическую функцию: она была солдатской моралью, которая рабочего тотчас же направила в поход, когда его позвали вершить мировую историю.

4. Это было особенностью немецких классово сознательных рабочих, что они упорно избегали движения, пронизанного национальным пафосом, это касается социал-демократов точно так же, как и коммунистов. Они упорствуют в своем эгоизме классовой борьбы; более широкий национальный горизонт пугает их. Начиная с 1918 года они испытали на себе, что классовое сознание, когда оно в сильной степени ограничено самим собой, полностью нетерпимо в политическом плане. В нем самом не заключено никакого политического веса; оно хранит себя от того, чтобы быть рычагом, чтобы выправить национальные дела, так как оно не в силах вмешаться в течение событий в качестве действенной силы. Социал-демократия, как и коммунистическая партия это нежизнеспособные структуры; им не достает влияния, чтобы охватить им политическое пространство Германии. Классовая борьба, окрашенная в социал-демократические тона, стала голой фразой; она не принесла вреда немецкой буржуазии, и пока она прилагала усилия, чтобы превратиться в политику, она стала элементом пособничества французской внешней политике. Классовая борьба же по-коммунистически, напротив, обратилась в бессмысленный шум. Она старалась стать отростком мировой революции, так как не смогла быть инструментом фанатичного пыла русского национализма, то она оставалась совершенно пустым, нетворческим делом.

Буржуазный характер версальского порядка требует от немецкого рабочего соединить свою волю к классовой борьбе с волей к свободе для немецкого народа. Социал-демократия отнекивается от этого требования в вялой немоте. Немецкий коммунизм чувствует себя раздраженным этим требованием, самое крайнее, на что он решался, это флиртовать с волей к свободе для Германии на тактическом уровне. Но это вновь проходит, теперь он заново обособляется в своем классовом эгоизме, таком же чистом, как и мертвом.

То, что воля к классовой борьбе немецкого рабочего оказывается незатронутой национальным пафосом, это надежнее, чем все прочее, гарантирует господствующее положение в обществе немецкой буржуазии. Немецкий правящий слой пребывает под одной крышей с иностранными врагами, он находится в сговоре с Версалем, как и русский правящий слой находился в сговоре с Францией, Англией, Японией и Америкой. Он вывозит свой капитал за границу, он передает немецкую экономику злонамеренным соседям путем международного трестирования. Его коллаборационистская политика является политикой постоянных уступок с нашей стороны. Он не имеет более морального права оставаться у власти.

Но нет никакого, кто ради Германии положил конец его проискам. Только через классовую борьбу это могло бы удастся, его собственная движущая сила была бы боевым настроем жажды немецкой свободы. Одна лишь идея классовой борьбы не наделяет немецкого рабочего никакими полномочиями, ее дыхания, как он сам чувствует, не достаточно, чтобы выполнить такую историческую задачу.

Таким образом, остается эта национальная задача невыполненной.

Так буржуазный порядок в Германии может делать все более законченной свою систему перестраховки. (…)

В этом заключается безнадежность положения Германии: что в качестве элементарного события не произошло объединения классовой борьбы пролетариата с национальным пафосом.

Воля к классовой борьбе, которая сосредоточена на своей чистоте и неопределенности, не освобождает даже тот социальный слой, который ее ведет.

Воля к классовой борьбе как политический инструмент и вместилище национальной воли к жизни освобождает народы.

Опубликовано в ноябре 1932 года в журнале «Widerstand» («Сопротивление»). Перевод А. Игнатьева. (Источник: http://nb.kharkov.ua...rnst_nikish.pdf )



В довесок эссе, изданное в 1951 году, но отображающее те же антибуржуазные идеи, которые декларировались Никишем и в эпоху Веймарской республики:

Буржуазная демократия / Die bürgerliche Demokratie
(1951)

Буржуазная демократия является основной формой «интеграции», вовлечения масс в работу общественного организма, их связи с политическим руководством. Она не является ни в коем случае непосредственным самоопределением народа, за которое она охотно хотела бы себя выдавать, впрочем, чем ее меньше, тем это кажется сомнительнее; хотя такое самоопределение в более малочисленных группах вполне достижимо. Слово «власть народа» содержит ясный намек, что властные отношения вовсе не упраздняются, только остается непонятно, кем управляют. Это оставляют без ответа, когда демократию понимают из ее исторического развития как результат внутриполитической, общественной борьбы. Здесь к этому необходимо рассмотреть ее в ее отношениях к двум другим основным формам политического господства, монархии и аристократии.

Монархия это власть одной семьи. Благодаря своей властной монополии она поднимается до уровня «самой знатной» семьи. Ей необходим высочайший авторитет, чтобы безраздельно занимать свое привилегированное положение. Во всех случаях она сохраняет свой авторитет непоколебимым, только пока она выступает защитником в качестве выразителя как особых сословных интересов, так и общих интересов. Особые сословные интересы прежде всего дают ей опору и поддержку, видя в монархе защитника их преимуществ, и он становится для них символом их смысла бытия. Особые сословные интересы были так тесно перемешаны с интересами семьи монарха, что они с ней и стояли и падали. Низшие слои населения со стороны привилегированных сословий частично подвергались эксплуатации, частично они получали от них такой минимум заботы, что едва только могли существовать, и именно ради этого минимума они позволяли включить себя в политическую структуру общества.

Аристократия, господство знати, сама по себе противопоставляется монархии, господству одного. Члены господствующего сословия сами оставляют за собой то преимущество, которое при монархии принадлежит правящей семье. Они образуют более или менее закрытую корпорацию, принадлежать к которой означает находиться на высшей степени социальной иерархии. Аристократия это власть порядка, голова общества; все привилегии принадлежат ей благодаря ее руководящей функции. Воспринимать ее под углом критики является преступлением; свинцовые камеры в Венеции были одним из самых ужасных методов подавить оппозиционные настроения и запугать критически настроенные умы. Массами руководят, как и при монархии, об их благе пекутся исключительно через сословные органы; чтобы заботиться самим о себе, для этого массам не достает прав. Они в своем неразумии, свойственном черни, слишком безрассудны, чтобы знать, что для них является наилучшим.

Демократия возникает как протестное и оппозиционное движение, направленное против монархии и аристократии. Представители низших сословий, имеющих мало политических прав или вовсе бесправных, которым благодаря везению или деловитости удалось достичь богатства, не хотят более мириться с состоянием общественного пренебрежения и политического бесправия, в котором они находились. Они берут на себя роль выразителей интересов масс, которым монархические и сословные привилегии также противны, как и им самим. В своей борьбе с привилегиями они образуют с массами один общий фронт; различия между интересами масс и их особенными интересами исчезают перед лицом единого врага. В противоположность монархам и аристократам они заявляют себя как «народ». Смысл их движения заключается в том, чтобы отобрать власть у знатных господ. «Народ», который хочет сам решать свою судьбу, на самом деле является группой разбогатевших плебеев и выскочек, тех буржуа, которые кем-то стали в экономическом отношении и теперь хотели бы стать кем-то в общественном и политическом отношении. Эта группа разговаривает языком простого низкого человека, чтобы завоевать его доверие и получить его помощь в борьбе против привилегированных; так заполучает она свою опору в массах, с чьей помощью она ставит многие вещи с ног на голову. Демократия это господство того сословия буржуазии, которое убедило массы, что между ними нет никаких противоречий в интересах, что, если буржуазия сама собой руководит, то одновременно массы пользуются правом самим решать свою судьбу.

Это была фикция, но фикция эта воодушевляла и принималась за реальность. «Народ» добился власти над бывшими господами, так гласил общераспространенный миф. На самом деле, сословие возвысившихся богачей, буржуа, прижало к стенке аристократических господ и завоевало для себя место под Солнцем бытия, оно просто произвело смену господствующего слоя в свою пользу. Меры против бывших господ заканчиваются тогда же, когда они присоединяются к новому высшему слою; из аристократов, как это произошло в Англии, складывается крупная буржуазия, это способ, благодаря которому они нисходят до «народа». Народ, массы, остаются и дальше объектом господства, новый высший класс еще долго не отказывается от тщеславия более высокого уровня. Только массы не должны замечать, что они и дальше остаются «внизу». Новый высший класс не выставляет себя, как аристократы, на обозрение, он одевается, как каждый, он не колет театрально в глаза; он выглядит так, как будто и нет никаких различий. Он не замыкается в недоступности, он охотно открывает стремящимся наверх элементам свои ряды. Не только для того, чтобы омолодиться за их счет – он отнимает у масс лучшие силы и предотвращает возникновение злобных оппозиционных движений. И именно в этом устремлении верхний слой упорствует: не должно возникать никакого осознания противоречий между ним и массами. Каждый буржуа хочет считаться «сыном народа»; равенство в правах, которое формально введено, должно создавать видимость, что все равны между собою. Умышленно отводится взор от разницы в возможностях и обладании властью; они практикуются как незначительные случайности, на которые не следует обращать внимание. Массы должны рассматривать себя, как будто они были бы единым целым с высшим слоем; также это чувство единства, в котором соприкасаются высший слой и массы, есть основа, из которой выводится идея народа в качестве переживания. Идея народа связывает буржуазный высший слой и массы; демократия это политический инструмент, посредством которого на институционализированном уровне осуществляется эмоционально воспринимаемое единство.

Демократия является политической идеей античной Греции. Она никогда не воспринималась так, что рабам должны быть предоставлены права; только свободные граждане считались «народом». Народные собрания на рыночной площади было настолько независимо ни от кого, что присваивало себе компетентность во всех областях, и могло назначать на любую официальную должность через выборы или по жребию. Там, где эти учреждения функционировали, каждому свободному было доступно лелеять чувство, что он должен принимать участие в дискуссиях, что он должен что-то говорить. Подлинные, закулисные руководители, богатые, оставались на заднем плане, находясь в тени, они покупали голоса, управляли людьми, зависимыми от них в экономическом отношении, использовали разнообразные способы влияния, которые находились в их распоряжении. Именно то обстоятельство, что они действовали скрытно, будучи неуязвимыми и недосягаемыми, а публично позволяли действовать массам, характеризует особенности демократии в противоположность аристократии, придает ее оболочку «народности». Она была народным делом, делом масс, а не только элиты или даже отдельного лица.

На престиж демократии оказало небольшое отрицательное влияние, что нередко устанавливался избирательный ценз, и обладание политическими правами было связано с определенным количеством имущества. Устранение этих ограничений, которое естественно происходило бы на пути к последовательному претворению в жизнь лозунга о «власти народа», рассматривалось как дегенерация, порча, упадок и была заклеймена как охлократия, власть черни. Власть черни возникает тогда, когда возможности власти имущих оказывать влияние, оставаясь в тени, парализованы или нейтрализованы, она освобождает массы, не вынуждает их более подчиняться высшему слою и таким образом проходит мимо собственной цели демократии.

Устремление ведущего слоя в любом государстве заключается в том, чтобы сохранять ведомых в спокойствии, усыплять их порывы недовольства, не позволять возникать никаким сомнениям, загладить их желание задавать вопросы, заткнуть им рты. Блистательный имидж феодальной аристократии сбивает с толку, вселяет страх, заставляет умолкнуть, одновременно вызывая восхищение. Существующая власть кажется терпимой, так как обладатели власти вызывают симпатию благодаря великолепию их декорума. Денежная аристократия не имела ничего, вызывающего симпатию; она порождает паразитов, а не рыцарей. Для нее маскироваться важнее, чем осуществлять власть. Власть денег настраивает против себя все более лучшие человеческие инстинкты, пока она выступает в качестве власти. Там, где является возражение против нее, она должна тотчас же успокаивать, маскируя характер своего господства и отрицая ее. Не более меры, которая лучше драпирует характер господства, чем это делает демократия; так как она обращается в бросающийся в глаза способ для плутократии маскировать себя.

На место народного собрания в современных национальных государствах приходит парламент; он является комитетом народа. Он избирается, и чем более всеобщий характер носит избирательное право, тем оно считается более демократичным. Когда все совершеннолетние обоих полов без различия в имущественном положении и профессии могут избрать и быть избираемыми, существенное демократическое пребывание оказывается выполненным. Политическая активность народа заключается в его участии в выборах, они являются наделением полномочиями избираемых. Это наделение полномочиями должно происходить на основе целесообразности; народ в своей массе непосредственно не принимает участия в политической жизни; он нуждается в политической деятельности определенного органа. Парламент и есть этот орган.

Теперь демократическая логика требует, чтобы этот орган был больше, чем декорацией или рупором оппозиции, каким был немецкий рейхстаг перед 1918 годом. Государство по своей сути в своем воплощении это административная, судебная и военная бюрократия, которая предназначена для соблюдения интересов господствующего общественного слоя; оно есть инструмент господства одного высшего класса. Демократия имеет тенденцию уменьшать кастовый дух и замкнутость жизни этой бюрократии; чиновник должен превратиться только в функционера, который находится в безусловной зависимости от парламента, он есть специалист по выполнению задач, что требует знания отдельного предмета.

Население каждого округа разделено вследствие глубоких противоречий в интересах. Интересы образуют свои органы в виде партий. В парламенте достигается компромисс, в который может, конечно, вступить только тот, кто подчиняет себя основным буржуазным интересам. Интерес, о компромиссе по которому не может быть и речи, может в самом крайнем демократическом случае потребовать своей партии; но эта партия будет преследуема как революционная, грубо говоря, прижата к стенке; она станет пользоваться дурной репутацией как не имеющая родины, предательская по отношению к собственной стране. Только партии, которые еще кое-как соответствуют буржуазным интересам, считаются серьезными. Такова демократия, буржуазная форма организации власти, которая функционирует до тех пор, пока неимущие массы не используют в качестве оружия против буржуазных интересов право участия в выборах и свободу голосования. Там, где это происходит, буржуазные интересы сразу же показывают, что с ними шутки плохи.

Современная буржуазная демократия является воплощением парламентской системы. Она есть машинерия, которая преобразует общее одобрение народа для всех своих действий, которое происходит в день выборов целиком на весь срок избрания, в одобрение отдельных персон для практических случаев повседневности. Большой эффект, который должен производиться, заключается в том, чтобы держать народ в убеждении, что ничего не произойдет без его категорического согласия.

Источник: Ernst Niekisch: Europäische Bilanz, Potsdam: Rütten & Loening 1951

Сообщение отредактировал Alias: 02 Июль 2015 - 22:59

[Alias]

Фрайкоры


Фрайкор «фон Эпп» (Источник: http://www.freikorps.net/bilder.htm )

Спойлер

Фрайкоры (от немецкого Freikorps – «добровольческий корпус», читается как «фрайкорпс», а «фрайкор», возможно, это прочтение на французский манер) – добровольческие воинские подразделения в первые годы после Ноябрьской революции и провозглашения республики. Также «фрайкорами» назывались добровольческие подразделения немецких студентов в эпоху Наполеоновских войн и отряды судето-немецких инсургентов во время Судетского кризиса 1938 года.
В Веймарской Германии фрайкоры изначально возникли вследствие потребности нового правительства в лояльных «внутренних войсках»:

… 16 декабря в Берлине должен был проходить конгресс Советов рейха: этот конгресс должны были опередить вернувшиеся 10 дивизий посредством государственного переворота. Однако выяснилось, что солдат просто нельзя было больше удерживать, как и сказал Грёнер под присягой в 1925 году. Это больше не была старая германская армия четырёх военных лет! Солдаты стихийно стремились домой; их число уже вечером после их вступления в Берлин сильно уменьшилось, и в следующие дни войсковые подразделения почти полностью распустились. Когда 16 декабря собрался конгресс Советов рейха, то в 10 дивизиях, которые были введены в Берлин, на месте было только лишь 800 человек. Это был результат той тихой моральной революции, которая с лета бурно прогрессировала в войсках, и которую следует чётко отделять от более поздней революции в Германии, хотя естественно между обеими существовала взаимосвязь. Во всяком случае, фронтовая армия как инструмент внутриполитической борьбы за власть более была непригодна.
Из этого Верховное Командование, которое теперь заседало в Касселе, сделало тот вывод, что для демобилизации больше нет препятствий и вместо этого следует образовать добровольческие войска: добровольные образования из тех войсковых частей, которые не принимали участия во внутренней революции в армии, которые, напротив, к концу войны фанатически сражались, были враждебно настроены по отношению к развитию событий на родине, оставались верны кайзеру, Людендорфу и были готовы то, что произошло в ноябре, насилием повернуть вспять. И с этими добровольческими соединениями правительство Эберта, особенно новый министр рейхсвера Носке, отныне также вошло в союз.
1918 год окончился первым большим уличным сражением в Берлине при Маршталле, во время которого дивизион революционных матросов одержал победу над остатками старой армии. Новый год начался с так называемой «Спартаковской недели» в Берлине, во время которой первые добровольческие корпуса кроваво подавили новый всплеск революции.

Себастьян Хаффнер «От Бисмарка к Гитлеру»


«Спартаковцы» в Берлине (январь 1919 года) (Источник: http://germanhistory...m?image_id=4047 )

Кем были фрайкоровцы? Какие мотивы двигали ними?
Попытаемся вычленить среди них основные группы.


Реакционеры

Кроме всевозможных старорежимных элементов (офицеры и чиновники, помещики и прочие монархисты попроще) были и те, кто возненавидел революцию и революционеров из-за смертельной обиды – за себя, за армию и кайзеровский рейх, под знамёнами которого они воевали:

Многие солдаты резко осудили революцию 1918 г. Войска, возвращавшиеся с фронта, иногда разоружали и арестовывали рабочие и солдатские советы в районах, через которые они проходили. Некоторые солдаты обращались к радикальному национализму, когда по возвращении революционеры выливали на них поток оскорблений вместо рукоплесканий, заставляли срывать погоны и отказываться от верности черно-бело-красному имперскому флагу. Один такой ветеран позднее вспоминал:

15 ноября 1918 г. я ехал из госпиталя в Бад-Наухайме в свой гарнизон в Бранденбург. Когда я со своим костылем ковылял к Потсдамскому вокзалу в Берлине, меня остановила группа людей в униформе и красных повязках на руках, которые потребовали, чтобы я отдал им свои погоны и ордена. В ответ я замахнулся на них своей палкой, но мое сопротивление было быстро подавлено. Меня повалили на землю, и только вмешательство сотрудников вокзала выручило меня в этой унизительной ситуации. С этого момента во мне всегда горела ненависть к этим ноябрьским преступникам. Как только я поправился, я присоединился к движению, стремившемуся подавить восстание.

Других солдат ждало «позорное» и «унизительное» возвращение домой в Германию, где идеи, за которые они сражались, оказались поруганными. «За это ли, – спрашивал один из них позднее, – молодые немецкие парни погибали в сотнях битв?» Другой ветеран, потерявший ногу в бою и находившийся в военном госпитале 9 ноября 1918 г., говорил:

Я никогда не забуду эту сцену, когда товарищ без руки вошел в палату и бросился на кровать в слезах. Красная толпа, никогда не нюхавшая пороху, напала на него и сорвала ордена и медали. Мы кричали от ярости. И ради такой Германии мы проливали свою кровь, переносили все муки ада и сражались с врагами многие годы.

«Кто предал нас? – спрашивал другой и тут же отвечал: – Бандиты, которые хотели оставить от Германии руины, дьявольские чужеродцы».

Ричард Эванс «Третий рейх. Зарождение империи. 1920-1933»

Этих бойцов фрайкоров можно с определённым допущением назвать «белыми» (проводя параллели с российскими белогвардейцами), поэтому возникает вопрос: было ли «белым» и защищаемое ими веймарское правительство?

Однако, несмотря на противодействие сценарию большевистской революции даже со стороны немецких социал-демократов, «белым» и «реакционным» коалиционное правительство не было. Союз между армией и правительством («пакт Грёнера-Эберта») был обусловлен ситуативным совпадением интересов, а не идеологической близостью.


«Диктатура Штиннеса или диктатура пролетариата?»: слева скалится «хозяин Рура» Гуго Штиннес, которому прислуживают Ханс фон Сект и Вильгельм Грёнер по колено в крови, между ног у Грёнера маленькая фигурка рейхспрезидента Эберта, Носке (?) с повязкой «SPD» (СДПГ) лижет Грёнеру сапоги, внизу посредине стоит маленькая кучка перепуганных социалистов (на флаге, если не ошибаюсь, написано “unab. SPD” – т.е. это USPD, независимые социал-демократы), реально же противостоят «штиннесовским плачам» лишь широкие ряды сторонников КПГ. (Источник: https://libcom.org/l...rmany-kapd-1920 )

Но это, конечно, не означает, что новое руководство Германии пользовалось в войсках любовью и симпатией:

Мы стояли, готовые к бою, в длинной, серой колонне. Подъехал автомобиль, какой-то господин поднялся с мягкого сиденья и посмотрел на нас. Господин был большим, неуклюжим, с прямоугольными, несколько поднятыми плечами и потешными маленькими очками под мягкой широкополой шляпой. Наши офицеры отдали ему честь с подчеркнутой небрежностью и с перекошенными уголками рта отвернулись в сторону. Один сказал, что это был новый главнокомандующий Носке.

Густав Носке инспектирует войска (Источник: http://www.kurkuhl.d...v/timeline.html )

… Носке был очень зол на нас. Казалось, мы начали причинять ему хлопоты. Как главнокомандующий он всегда снимал шляпу, когда какому-то из солдат приходило на ум отдать ему честь. С тех пор как он стал министром Рейхсвера – и был приказ, согласно которому министра Рейхсвера нужно было приветствовать по уставу – с этого времени он всегда поднимал только два пальца едва ли до широких полей своей шляпы. И, все же, мы так старались! Когда мы, у шлагбаума в Умпферштедте, видели приближающийся автомобиль, то мы уже радовались, и останавливали машину, и спрашивали паспорт, и усердно просили господ выйти, так как машину нужно было осмотреть на предмет оружия.
– Машина министра, - решился сказать шофер. – Так это любой может сказать, – заметили мы грубовато, и: – Пожалуйста, паспорт! Тогда, однако, мы увидели паспорт, и внезапно в нас что-то круто повернулось! Тут же винтовка с треском полетела к плечу, что каска сдвинулась, так мы, наверное, замахнулись правой ногой и щелкнули ею по левой и уставились на господина железным взглядом. И господин министр Рейхсвера поднял недоверчиво два пальца, и мы не двигались до того, когда из глубины машины проворчало приветливое желание, все же, наконец, шлагбаум пора бы поднять.

Эрнст фон Заломон «Вне закона»


Борцы с хаосом

Вместе с тем, не все фрайкоровцы воевали на стороне правительства Веймарской республики, стиснув зубы и кривясь от этого мезальянса. В их рядах были и сторонники Ноябрьской революции и республики, которые хотели защитить её от хаоса и скатывания в полномасштабную гражданскую войну по примеру всё набирающей обороты Гражданской войны на территории бывшей Российской империи:

Унтер-офицер выходит на несколько шагов вперед и просматривает главную улицу вверх и вниз. Он возвращается и пожимает плечами: – Пока еще ничего не видно. Отдельные люди останавливаются; один старый господин проходит мимо, останавливается и говорит нам, сияя: – Все же, это, по крайней мере, еще солдаты! Он обращается к унтер-офицеру: – Ну, вы наверняка скоро покончите с этим вонючим правительством? Унтер-офицер спокойно рассматривает господина и говорит: – Я социалист. Господин вздрагивает, краснеет и быстро уходит.
Движение среди нас, восьми солдат. Унтер-офицер Кляйншрот – социалист? Этот спокойный, темный, серьезный человек? Я робко смотрю на него со стороны. Ефрейтор Хоффманн поворачивает ко мне веселое лицо и улыбается: – Ага, ты удивлен, да? И я тоже социалист. В партии с 1913 года!
Я пораженно молчу. Хоффманн говорит вполголоса и усердно: – Дружище, мы же, все-таки, хотим государства! И потом, через некоторое время: – А я же был рабочим, токарем по металлу. – «Был рабочим», думаю я, «был», он говорит, почему же он говорит «был»?» Хоффманн смотрит напряженно:
– Если мы хотим социализировать, все же, то мы не позволим раньше сломать все, что мы..., – и снова умолк.

Эрнст фон Заломон «Вне закона»


«Стоп! Кто пройдёт дальше, будет застрелен!»: солдаты блокируют улицы «спартаковцам» (Берлин, начало 1919 года). (Источник: http://www.geheugenv...03:SFA022823466 )

Но социалисты далеко не всегда чувствовали себя уютно в составе фрайкоров и потому имели свои собственные боевые организации-милиции, к примеру, «Отряды безопасности» (Sicherheitsabteilung, SA – но это, конечно, не те самые SA) и «Социалистические отряды порядка" (Sozialistische Ordnungsdienst, SOD).


«Спасителям Мюнхена»: плакат с благодарностью солдатам со всей Германии, освободившим Мюнхен от «красного террора». (Источник: http://www.britishmu...644458&partId=1 )


Ландскнехты

Солдаты шли очень быстро, плотно друг за другом. Как призраки появились самые передние четыре человека. У них были каменные, неподвижные лица. У лейтенанта, который шел рядом с первым отделением, были чистые, блестящие погоны на сером как глина, изношенном мундире. Они приближались.
Глаза лежали глубоко, в тени края каски, спрятанные в темные, серые, остроугольные пещеры. Глаза не поворачивались ни направо, ни налево. Всегда прямо, как будто бы они были прикованы к ужасной цели, как будто бы они из стрелковых ячеек и траншей в глине рассматривали разорванную снарядами землю. Перед ними оставалось свободное пространство. Они не говорили ни слова. Рты не раскрывались на худых лицах. Только однажды, когда какой-то господин подскочил и, почти упрашивая, протянул солдатам маленькую коробочку, лейтенант недовольной рукой отодвинул его в сторону и сказал: - Оставьте же это, за нами идет еще целая дивизия. Солдаты маршировали. Первое отделение, плотно сжатое в ряд, второе отделение, третье. Дистанция. Большая дистанция. Это была, пожалуй, рота? Как, это что, это была целая рота? Три отделения?
О, Боже, как же они выглядели, как выглядели эти мужчины! Что это было, что там маршировало? Эти истощенные, неподвижные лица под касками, эти костлявые члены, эти порванные, пыльные мундиры! Шаг за шагом маршировали они, и вокруг них была как бы бескрайняя пустота. Да, это было так, как будто бы они создавали вокруг себя запретный круг, магический круг, в котором опасные силы, невидимые глазу посторонних, вели свое тайное существование.
Несли ли они еще, сжатые в клубок бурлящих видений, смуту бушующих битв в своем мозгу, как они еще несли грязь и пыль разорванных снарядами полей на своих мундирах? Это едва ли можно было вынести. Они маршировали, как будто бы они посланники смерти, ужаса, самого смертельного, самого одинокого, самого ледяного холода. Здесь была, все же, их родина, здесь ждало их тепло, счастье, но почему они молчали, почему они не кричали, почему они не ликовали, почему они не смеялись?

Эрнст фон Заломон «Вне закона»

Далеко не все были готовы вернуться к мирной жизни. Особенно это касалось тех «двести тысяч безработных лейтенантов и капитанов», которые возникли в результате перемирия и демобилизации и из которых далеко не все хотели снять мундиры и превратиться в обычных граждан.
Другие, сверх того, считали войну неоконченной, они упрямо верили, что Германия ещё может отвоевать себе более выгодные границы и условия мира. Но всё равно тяжело понять, к примеру, зачем немецкие солдаты продолжали сражаться в Прибалтике, вступая в белую армию Бермондта-Авалова, и после отзыва немецких войск правительством: может, в своей основе это было желание остаться в строю и воевать?


Бойцы Железной дивизии со своими боевыми товарищами из Западной добровольческой армии Бермондта-Авалова (Латвия, 1919) (Источник: http://vesture.eu/in...Dzelzs_divīzija )

Шмитц курил свою трубку и говорил: – Здесь они не пройдут. И я хочу сказать вам, господин лейтенант, что даже если нам и придется оставить здесь фронт, во что я не верю, или если нам даже придется покинуть город, во что я тоже не верю, то мы и тогда все равно еще будем существовать. Мы все еще есть, господин лейтенант, и мы будем также всегда. В конце концов, это все равно, где мы стоим. Также возможно, что мы должны будем однажды уйти из Курляндии, я не верю, но возможно. Также возможно, что однажды рота Гамбург разойдется в разные стороны. Поэтому мы все еще существуем. Они там, в Париже могут совещаться, сколько хотят, и о чем они там болтают в Веймаре, это нас еще меньше касается. Во всяком случае, мы еще есть, мы все, и до тех пор, пока мы есть, мы не успокоимся. Тогда продолжим борьбу где-то в другом месте. Не похоже на то, что нами не воспользуются еще в течение следующих лет. И я говорю это вам, господин лейтенант, если мы здесь ничего не добьемся, или мы придем в Германию и там тоже ничего не добьемся, то это всегда будет продолжаться так, и господа, которые отъели себе толстое брюхо до войны за наш счет, и толстое брюхо во время войны за счет нашей крови и после войны такое же толстое брюхо, как и раньше – вы помните, господин лейтенант, в Веймаре? – если буржуазия и большие господа дальше будут думать, что могут хорошо зарабатывать на нашей шкуре – и Германия их чертовски мало волнует, нет, они и не подумают о ней – то я тут со своей стороны знаю, что я делаю, и я думаю, вы, господин лейтенант, знаете это, и фенрих тоже знает.
– Шмитц, да вы спартаковец, – сказал лейтенант Кай. И Шмитц сказал равнодушно: – И это тоже, если уже будет нужно.
Я повернулся немного испуганно, но другие лежали в своих дырах и спали. Только Гольке стоял на посту, и правильно, он повернулся и сказал Каю: – Во всяком случае, точно не ради спокойствия и порядка; он ухмыльнулся и смотрел снова вперед.
Кай сказал озабоченно: – Я это понимаю. Но просто так нам тоже не помочь. Вы, Шмитц, горнорабочий, а я был когда-то студентом. Почему же я здесь? Я тоже мог бы думать о своей карьере и о моем продвижении вперед и о моем благополучии. Почему, черт побери, я все же сижу здесь? Потому что мне на все это наплевать, потому что меня прямо-таки тошнит, потому что я чувствую, три тысячи чертей, что это здесь важнее, чем зубрить параграфы и оформлять разводы и напоминать людям, которые не могут оплатить свои счета зубному врачу. Потому что я знаю, к чертям собачьим, что настоящее решение войны еще не принято, еще не может быть принято, и потому что я знаю, что я не могу быть хуже, чем четыре тысячи погибших из моего прежнего полка, и так как я знаю – ах, ребята, я совсем ничего не знаю, только, что именно нам придется тут расплачиваться, и что это наша судьба, и что я готов ее исполнить.
– Да, в этой истории мы точно вылетим в трубу, – сказал Шмитц, и тогда мы замолчали.

Эрнст фон Заломон «Вне закона»


Война продолжается! В уличных боях в ходе Спартаковского восстания использовались даже танки (январь 1919). (Источник: https://godwithusww1...1/freikorps.jpg )

Ещё непосредственней о своей «ностальгии по войне» как причине записи во фрайкор:

– Людвиг, - продолжает он, – я много валялся по окопам, и все мы, кто в напряженном ожидании сидел вокруг жалкого огарка, когда наверху, точно землетрясение, бушевал заградительный огонь, все мы были молоды; мы, однако, не были новобранцами и знали, что нас ждет. Но, Людвиг, в этих лицах в полумраке подземелья было больше, чем самообладание, чем мужество, и больше, чем готовность умереть. Воля к иному будущему жила в застывших, твердых чертах, воля эта жила в них и тогда, когда мы шли в наступление, и даже тогда, когда мы умирали! С каждым годом мы затихали все больше, многое ушло, и только одна эта воля осталась. А теперь, Людвиг, где она? Разве ты не видишь, что она погрязла в трясине из порядка, долга, женщин, размеренности и черт его знает, чего еще, что они здесь называют жизнью? Нет, жили мы именно тогда, и, тверди ты мне хоть тысячу раз, что ты ненавидишь войну, я все-таки скажу: жили мы тогда, потому что были вместе, потому что в нас горел огонь, означавший больше, чем вся эта мерзость здесь, вместе взятая!

Однако, вернуть то ощущение «фронтового братства» ему не удалось:

– Я думал, Эрнст, что найду там остатки солдатской дружбы. Но нашел лишь слепое чувство стадности, карикатурный призрак войны. Эти люди вообразили, что, припрятав две-три дюжины винтовок, они спасут отечество; нищие офицеры, не нашедшие себе иного занятия, кроме усмирения всяких беспорядков; вечные наемники, потерявшие всякую связь с жизнью и просто пугающиеся мысли о возвращении в мирную обстановку; последний, самый твердый шлак войны – вот что представляла собой эта армия. В этой массе – два-три идеалиста и кучка любопытных мальчуганов, жаждущих приключений. И все это – загнанное, обозленное, отчаявшееся и все вокруг себя подозревающее. Да, а потом еще…
С минуту он молчит, уставясь куда-то в пространство. Я украдкой смотрю на него. Нервное, издерганное лицо, под глазами залегли глубокие тени. Рахе делает над собой усилие и продолжает:
– В конце концов, почему бы мне не сказать тебе, Эрнст?.. Не сказать того, о чем я немало думал и передумывал? Однажды нам пришлось выступить. Лозунг был: поход против коммунистов. И вот, когда я увидел убитых рабочих, большинство из которых не успело еще снять свои старые солдатские куртки и сапоги, когда я увидел наших прежних фронтовых товарищей, во мне что-то надломилось. На фронте я однажды уничтожил с аэроплана добрую половину роты англичан, и мне это ничего не стоило, – на войне, как на войне. Но эти убитые наши товарищи, здесь – в Германии, павшие от пуль своих же прежних товарищей, – это конец, Эрнст!
Я вспоминаю о Вайле и Хееле и молча киваю в ответ.
Над нами запел зяблик. Солнце садится, сгущая золото своих лучей. Рахе покусывает сигарету:
– Да, а потом еще: у нас вдруг исчезло двое солдат. Они якобы собирались разгласить местонахождение одного из складов оружия. И вот их же товарищи, не расследовав дела, убили их ночью, в лесу, прикладами. Это называлось: «тайное судилище». Один из убитых был у меня на фронте унтер-офицером. Душа парень! После этой истории я все послал к черту. – Рахе смотрит на меня. – Вот что осталось от прежнего, Эрнст… А тогда – тогда, вспомни, как мы шли воевать, вспомни, что это был за порыв, что за буря! – Он бросает сигарету на землю. – Черт возьми, куда все девалось?

Эрих Мария Ремарк «Возвращение»


Уличные бои в Берлине (январь 1919) (Источник: http://www.warrelics...-berlin-146986/ )



Националисты

Во фрайкоры вступали не только солдаты-фронтовики, их ряды массово пополняли студенты и прочая националистическая молодёжь. Для них и подобных им целью борьбы был не кайзер на престоле, не ненависть или страх перед большевиками и не защита действующего правительства – а если и это, то не само по себе, а будучи пропущенным через призму их представлений об «интересах нации». Хаос или порядок, поддержка имперского правительства или путч против него - выбор зависел от того, что было (в их понимании) «нужно Германии».
К примеру, стихийное немецкое сопротивление Третьему польскому восстанию в Верхней Силезии (1921) осуществлялось не только не по воле правительства, но даже вопреки ей (в Берлине опасались злить Антанту и потому выполняли её предписания о недопущении вооружённых людей в «плебисцитную зону»):

Я думал о часе, когда газеты напечатали первые сообщения о польском восстании, в шесть вечера четвертого мая. Я читал, стоя на улице, и говорил себе, что пришло время. Я пошел домой, упаковал рюкзак и поторопился к девятичасовому поезду. На пути к вокзалу я встретил пожилого коллегу с моей фирмы; я попросил его передать дирекции, что я больше не смогу приходить в бюро, потому что я еду в Верхнюю Силезию. Коллега бормотал удивленно и благосклонно, да, да, для молодых людей это хорошо, кто еще мог бы что-то изменить и улучшить, если не они, и он пожелал мне большой удачи и сказал, что надо надеяться, я на моем новом месте буду получать большее жалование. Порядочный коллега явно считал, что я еду в Верхнюю Силезию, чтобы и там выписывать квитанции на премии. Я не стал его просвещать, я быстро попрощался с ним и пошел дальше, но тут навстречу мне попался майор Беринг, член правления многих союзов; я рассказал ему о своих планах, и он крепким мужским рукопожатием пожал мне обе руки и сказал, что пока у Германии есть такие молодые герои как я, она не может погибнуть. И, все же, я не должен забыть привезти ему одну из верхнесилезских почтовых марок, посвященных плебисциту, конечно же, с почтовым штемпелем дня голосования.
Поезд шумел в ночи. Я стоял на проходе и ощущал вместе со вкусом угольного дыма, который проникал во все щели, предчувствие будущих событий. В Бебре в переполненный проход скорого поезда поднялся какой-то тип в штормовке и наступил мне на ногу. Так как я наступил в ответ на ногу ему, в итоге возникла беседа, ход которой вскоре резко изменился, когда мы молниеносно узнали друг друга. Это был один из эльберфельдской группы, имя которого мне было известно. Помирившись, мы с ним прошли через проходы. Всюду, во всех купе, сидели или стояли молодые люди. Они сидели рядом с храпящими коммивояжерами и пожирающими бутерброды коммерсантами; за ними недоверчиво наблюдали проводники, на них были потертые защитные гимнастерки и залатанные бриджи, похожие на мои, они с их белокурыми вихрами и высокомерными лицами все были похожи один на другого, хотя причину этого сходства не мог узнать тот, который не знал об общности их судьбы. Мы сразу узнавали друг друга, мы приветствовали друг друга, мы прибывали из всех частей империи, чуя борьбу и опасность, не зная друг о друге, без приказа на марш, и без определенной цели путешествия, кроме просто этой цели: Верхняя Силезия! Еще в проходе, мы образовывали уже ядро роты, командир был сразу определен через несколько минут беседы, он сразу и беспрекословно пользовался уважением в своей власти; один, будущий фельдфебель роты, уже готовил список.
В Лейпциге подсели молодые люди, с перьями на шапках, они говорили с баварским акцентом и везли с собой странный багаж: колеса и запакованные в холст тяжелые валики и странные, упакованные в картонные коробки, железные части. Я прошел мимо них, постучал о такой валик и прошептал: – Пушки?
И тот, который стоял ближе всех, ухмыльнулся: – «Оберланд»!
В Дрездене появилась группа будущих лесничих, зеленая форма, охотничьи ножи, охотничьи шляпы с выступающими углами, студенты лесной академии. Вся академия, с учителями в качестве офицеров, отправилась в Верхнюю Силезию. Они аккуратно размещали тяжелые корзинки для белья в сетках для багажа и уверяли кондуктора, что это измерительные инструменты для верхнесилезских лесов.

Плакат «[Фрайкор] «Оберланд» в Верхней Силезии» (Источник: http://www.historisc...l/artikel_44350 )

В то время как правительство апеллировало к соблюдению норм международного права и результатам плебисцита (60% за Германию) и публиковало ноты протесты против «силовых аргументов» поляков, которые с помощью местных повстанцев и регулярных войск решили занять провинцию и представить потом её присоединение к Польше как свершившийся факт, националисты руководствовались другой логикой:

Среди тех, кто с готовностью к смерти и жаждой борьбы отправился в Верхнюю Силезию, не было ни одного, который делал это ради святости договоров. Ни один не маршировал в их рядах, чтобы взывать к силам морали, разума и совести. И если среди них кто-то видел висящее вверху в небе неотъемлемое вечное право, то это было право молодежи искать справедливость в мести. Так как в первый раз в немецкой послевоенной войне борьба здесь была свободна от всякой проблематики. Призыв попадал нам прямо в сердце, он в одно мгновение убивал все соображения сомнений. Эта земля была немецкой, она была под угрозой, и мы маршировали, чтобы отвоевать ее снова.
Ничто не ущемляло мощи требования, которая вдруг настоятельно охватила нас, ничего не могло ее усилить. Какое дело было нам до испуганного крика правительства, который обращался не к нам, не к бодрствующей силе молодежи, а к мировой совести? Как могли волновать нас аргументы, тысячекратно повторяемые прессой, учреждениями, выплевываемые из тепловатого рта? Нас не касалось ничего, что нужно было обосновывать числами и статистикой, нотами, ультиматумами, притязаниями на наследство и результатами выборов. Но то, что поляки стояли теперь на этой земле и решались насмехаться над нами, вот это касалось нас.
Провинция, далекая, едва ли знакомая, клин, агрессивно вбитый между Польшей и Чехией - и потому любимый нами - храня на своем острие всю энергию, оказался теперь, так как он был под угрозой, в центре внимания нации. Это осознавали все, кто понимал метафизический закон, с помощью одного которого можно понять нацию. Этот закон требовал действия. Таким образом, Верхняя Силезия была пробным камнем для нас, для нас, для страны и народа. В конечном счете, речь шла не о промышленности и не о добыче угля, не об экономике и картофелеводстве, не о сохранении немецкой культуры и не о благополучии жителей провинции. Речь шла о том, чтобы исполнить закон нации. Для тех, которые знали об этом, не было никаких «почему».

Эрнст фон Заломон «Вне закона»


Штурм горы Аннаберг в Верхней Силезии фрайкоровцами (Источник: https://www.deutsche...OHMLPW7CNXXM6UT )

Но далеко не все разделяли их энтузиазм:

- Все наши усилия напрасны, Эрнст. Мы люди конченые, а жизнь идет вперед, словно войны и не было. Пройдет немного времени, и наша смена на школьных скамьях будет жадно, с горящими глазами, слушать рассказы о войне, мальчики будут рваться прочь от школьной скуки и жалеть, что они не были участниками героических подвигов. Уже сейчас они бегут в добровольческие отряды; молокососы, которым едва исполнилось семнадцать лет, совершают политические убийства. …

Эрих Мария Ремарк «Возвращение»


Самооборона

Некоторую часть фрайкоров всё же можно назвать скорее «вынужденно добровольческими корпусами», поскольку они формировались по ополченческим принципам в случаях, когда угроза стучала непосредственно в двери их родного дома. При том не всегда это были такие себе «вспомогательные полицейские силы», мобилизуемые в случае очередного восстания «спартаковцев» (этот случай уже рассмотрен выше – см. «Борцы с хаосом»), часто речь шла об участии в полноценных боях с хорошо вооружённым противников.

Сразу же после заключения перемирия и окончания боевых действий на Западном фронте встал вопрос о защите восточной границы, на которую давили поляки: Великопольское восстание, три восстания в Верхней Силезии – фактически, речь шла о малых локальных войнах, поскольку кроме собственно повстанцев (организация и руководство которыми осуществлялись из «Большой Польши» – см. хотя бы о группе «Вавельберг») в боевых действиях «нелегально» участвовали и регулярные польские части, особенно это касается Третьего Силезского восстания в 1921 году. Для этого были созданы отряды охраны границы (Grenzschutz Ost), однако в критические моменты приходилось спешно формировать отряды «самообороны» (Selbstschutz).


Польские повстанцы в Верхней Силезии (Источник: https://commons.wiki...esian_Uprisings )

Наиболее массово такие «зельбстшутцы» формировались во время Третьего Силезского восстания, которое представляло собой полноценную войну – общее число участников боевых действий составило около 100 тысяч человек.


Батальон самообороны «Гоголин» (Selbstschutz-Bataillon Gogolin): так называемая «армия бедняков» – разношерстное обмундирование в комбинации с гражданской одежной хорошо демонстрирует ополченческий характер подобных подразделений. (Источник: http://georgy-konsta...marches-through )

Боевые действия в Баварии во время подавления Баварской Советской Республики с одной стороны не были обычной «полицейской акцией», так как здесь речь уже шла о противостоянии «белых» и «красных» армий, а с другой стороны войска «белых» во многом состояли именно из местных ополчений – студентов, крестьян, бюргеров, не желавших реализации «немецкого Октября».


Арест солдат баварской Красной Армии вооружёнными горожанами с белыми повязками – «Белой гвардией» (Источник: http://www.historisc...l/artikel_44645 )


Фрайкор «Верденфельс»: колоритное ополчение из баварских горцев, выступившее против Баварской Советской Республики (Источник: http://forum.axishis...ab41ad&start=15 )

Особняком стоит случай Балтийского ландесвера (Baltische Landeswehr) – формирования из остзейских (прибалтийских) немцев. В Прибалтике (на бывших территориях Ливонского ордена – в нынешних Латвии и Эстонии) немцы были меньшинством (до 5% от общего населения), но при этом составляли господствующие классы – дворянство, бюргеров. В условиях падения монархии в Российской империи и занятии Прибалтики немецкими войсками были предприняты попытки создать Балтийское герцогство, бразды правления которым находились бы в руках местной немецкой знати и их патронов из Берлина. Но Германия проиграла Мировую войну, поэтому – при расположении Антанты – в Прибалтике были провозглашены три национальные республики. Однако – в отличие от других оккупированных Германией на востоке территорий – Антанта распорядилась вывод немецких войск из Латвии приостановить, поскольку большевики начали стремительное наступление, заняв Ригу и выйдя к Балтийскому морю. Не нужно говорить, что для остзейского дворянства власть большевиков ничего хорошего не сулила, поэтому его представители сформировали ополчение – Балтийский ландесвер – как подразделение латышских войск. При помощи подкреплений из Германии (Железная дивизия фон дер Гольца и прочие – им правительство Ульманиса обещало гражданство и земельные наделы «после победы») войскам латышского правительства удалось перейти в наступление, занять Ригу и выйти за Двину. Но в ходе этого победоносного марша у немецких частей (составлявших подавляющее большинство «латышской армии») вызрела мысль, что-де немцы в Латвии – учитывая их первостепенную роль в защите и становлении молодой государственности – должны обладать весом значительно большим чем им сулит их пропорциональное представительство в выборных органах. Поэтому в ходе переворота было установлено более удобное правительство под руководством латыша-лоялиста Ниедры, а Ульманису пришлось бежать на стоявшие в Рижском заливе британские военные корабли. В дальнейшем Великобритания посредством флота, эстонской армии и подразделений латышских националистов удалось принудить немцев признать правительство Ульманиса. Здесь пути Балтийского ландесвера и добровольцев из Германии расходятся: первые как подразделение латышской армии отправляется на фронт с большевиками, а последние частично вернулись в Германию, частично вступили в Западную добровольческую армию Бермондта-Авалова.

Затем с нами простился Ландесвер, Балтийское ополчение. Оно попало под командование английского офицера и отправилось на новосозданный латвийский фронт против большевиков.
У балтийцев речь шла о самом последнем. У них была только одна воля сохранить свое существование, не оказаться вынужденными разделить судьбу русских эмигрантов. Многие из нас шли туда, чтобы поприветствовать балтийцев еще раз. Там стояло в шеренгах все, что осталось от мужчин этого немецкого племени и могло носить оружие. Там стояли мальчики, с ремнями гимназистов вокруг еще тонких бедер и почти сгибаясь под грузом снаряжения, и рядом с ними стояли старики, ландмаршалы, дворяне – детские глаза под немецкой каской и изборожденные морщинами, худые лица. Они стояли молчаливо и с непоколебимым высокомерием и спасали своим горьким решением жалкую перспективу на жизнь под флагом своих бывших слуг.

Эрнст фон Заломон «Вне закона»


Балтийский ландесвер, 1919 год (Источник: http://www.valka.cz/clanek_12100.html )

***

Естественно, подобное деление фрайкоров на группы весьма условно – в конкретных случаях мотивы могли быть самыми разными, кроме того, «реакционер», например, мог быть одновременно также и «ландскнехтом», и «борцом с хаосом».
Логично, что костяк фрайкоров составляли «ландскнехты», «националисты» и «реакционеры».
Ещё одной из характерных особенностей фрайкоров было то, что – хотя в их организации и руководстве приняли участие и генералы – большинство «вождей» добровольческих отрядов были из числа молодых офицеров – лейтенантов, капитанов, майоров:
 

Я купил стопку газет, сел напротив Вута в зале ожидания и читал. Кто такой был Капп, Вут не знал, но там было еще больше имен, Ягов, и Вангенхайм, и священник Трауб. Не многовато ли старых господ и старых имен, заметил я Вуту. Лютвиц – это тоже старый генерал. – В Прибалтике, – сказал я, – самым старшим, в конце концов, был Бишофф, молодой майор. – Я делаю ставку, сказал я Вуту, – на Эрхардта, ни на кого другого. Об Эрхардте я до тех пор едва ли что-то слышал, все же, он должен был быть молодым капитаном.
– Да наплевать, будь там старые имена, – сказал Вут, – это дело молодежи. …

Эрнст фон Заломон «Вне закона»


Против правительства

Поскольку веймарское правительство и большинство бойцов фрайкоров были лишь ситуативными союзниками и «попутчиками», почти сразу начали возникать трения и неподчинение приказам.
Показательна история с «балтийцами» (фрайкоровцами, воевавшими в Прибалтике) и знаменитым «Восточным походом» Россбаха:

Поступил приказ, мы должны были вернуться. Еще прошлым вечером гамбуржцы были окружены и атакованы, и у латышей были тяжелые потери. Но утром приказ отменили, и мы маршировали к Эккау. – Что произошло? - спрашивали мы. Наши офицеры не могли нам этого сказать. Конные посыльные не могли нам это сказать. Пленные латыши, которых гамбуржцы захватили прошлым вечером, они рассказали нам об этом. Латыши прорвались очень близко к северу и к югу от Торенсберга, и окружили этот городок, слабый гарнизон которого сражался на все стороны, защищая свою жизнь. Латыши далеко отбросили немецкий рубеж у Больдераа, и значительно продвинулись вглубь нашей обороны у Фридрихштадта. Эстонцы отправили подкрепления на помощь латышам. Большевики гарантировали им кратковременное перемирие. Литовцы объявили войну Западно-русскому правительству, то есть, нам, и неожиданно атаковали слабую охрану железной дороги, единственную артерию для нашего отхода, и английские деньги обильно сыпались на латышей, эстонцев и литовцев.
Тогда прибыл Россбах. В пограничной охране на Висле его достиг наш призыв. Он отказался повиноваться правительству и со своим добровольческим корпусом двинулся в Прибалтику. Один егерский батальон Рейхсвера должен был, по приказу Носке, воспрепятствовать ему. Но вместо этого егеря сами присоединились к Россбаху. Солдаты Россбаха маршировали по Восточной Пруссии, они подошли к границе. Они захватили врасплох пограничную заставу и вторглись в Литву. Литовские части блокировали им дорогу; они сметали их в скоротечных боях. Они добрались до железной дороги и починили ее. Они доехали до Митау и услышали о поражении под Торенсбергом. Они высадились из поезда и форсированным маршем поспешили вперед. Они собирали откатывающиеся подразделения и прямо перед городом, после безумного марша, натолкнулись на латышей. И они из походной колонны развернулись к атаке, и в первый раз в Прибалтике трубили рога и отдавали пехоте сигнал к наступлению.
Россбах атаковал. Россбах ворвался на позицию опьяненных победой латышей, и неистовство влетел в город, и бросал огонь в дома, и бил по сконцентрированным колоннам, и разрывал их, и прорвался к отчаянно сражающимся в окружении и вывел их. Но Торенсберг был и остался потерянным.
Немецкое правительство заботливо послало одного генерала, который должен был теперь вернуть балтийцев к материнской груди родины. Под его салон-вагон полетели ручные гранаты.

Эрнст фон Заломон «Вне закона»


Немецкие фрайкоровцы в Латвии, 1919 год (Источник: http://forum.axishis...=28235&start=15 )

Противоречия всё нарастали: принятие условий Версальского мира вызвало острую негативную реакцию в войсках, а мероприятия по выполнению его условий в части сокращения вооружённых сил (понятное дело, первыми под роспуск попадали полурегулярные добровольческие соединения) накалили ситуацию до предела. Была предпринята попытка государственного переворота, известная как путч Каппа-Лютвица.


Герман Эрхардт в Берлине в дни путча Каппа-Лютвица (Источник: http://digam.net/dok...0e.html?ID=5340 )

После провала Капповского путча и, соответственно, банкротства тактики военного переворота фрайкоровцы не оставили попыток переформатировать власть в соответствии со своими воззрениями. Новый этап борьбы против республики ознаменовался политическими убийствами. Наиболее именитыми жертвами были рейхсминистр финансов Маттиас Эрцбергер и рейхсминистр иностранных дел Вальтер Ратенау, а также выживший после покушения бывший рейхсканцлер из СДПГ Филипп Шайдеманн. Конечно, жертвы этих покушений не пользовались любовью на правом фланге, но истинной целью заговорщиков из террористической сети «О.К.» (Организация Консул) было расшатать республиканскую власть, спровоцировать беспорядки и восстания «левых» и потом под лозунгами наведения порядка и спасения страны от гражданской войны установить военную диктатуру.
Однако этот сценарий также не имел успеха.
Наконец, в 1923 году вследствие провала правительственной тактики «пассивного сопротивления» оккупации Рура франко-бельгийскими войсками (сами бойцы фрайкоров предпочитали диверсии и террористические акции против оккупантов и сепаратистов) и обнищания населения из-за гиперинфляции авторитет властей упал катастрофически низко и, казалось, возможно реализовать «национальную революцию» по подобию фашистского «марша на Рим». Но республиканское правительство выстояло: Кюстринский путч «чёрного рейхсвера»* и Пивной путч Гитлера-Людендорфа провалились.


Герхардт Россбах с участниками Пивного путча (Источник: http://www.gettyimag...photo/548864875 )

После этого наступил период относительной стабилизации республики, а с ним и конец эпохи фрайкоров.

* «Чёрный (тайный) рейхсвер» был создан в начале 1923 перед лицом французской угрозы с целью скрыто нарастить вооружённые силы Германии сверх версальское ограничение в 100 тыс. человек. Официально эти части именовались «трудовыми командами» и проходили военную подготовку в различных частях регулярной армии.


Организации-наследники


Члены «Младотевтонского ордена» возле монумента Арминию в Тевтобургском лесу (1925) (Источник: https://commons.wiki...sche_Tagung.jpg )

Большинство бойцов фрайкоров после их окончательного роспуска влились в состав различных боевых союзов и ветеранских организаций, из которых крупнейшим был »Стальной шлем, Союз солдат-фронтовиков» (Stahlhelm, Bund der Frontsoldaten) – около миллиона членов (со всеми дочерними организациями, в том числе детскими и женскими). Кто-то пытался удержать бывших соратников вместе с помощью сельскохозяйственных поселений бывших фрайкоровцев или «трудовых сообществ» (к этому их также подталкивал бойкот профсоюзов, требовавших чтобы никто не принимал бывших фрайкоровцев на работу).
Ниже указан перечень наиболее заметных фрайкоров и их организаций-«наследников».

Офицерская рота «Кассель» (Offiziers-Kompanie-Cassel, OKC)
«Младотевтонский орден» (Jungdeutscher Orden) с дочерними организациями

2-я морская бригада «Вильгельмсхафен» или Бригада Эрхардта (2. Marine-Brigade “Wilhelmshaven”, Brigade Erhardt)
Союз «Викинг» (Bund Wiking)
Спортивное общество «Олимпия» (Sportverein Olympia)
Террористическая сеть «О.К.» (Организация Консул) (O.C., Organisation Consul)

Штурмовой батальон «Россбах» (Sturmabteilung Roßbach)
Трудовое сообщество Россбаха (Arbeitsgemeinschaft Roßbach)

Фрайкор «Оберланд» (Freikorps Oberland)
Союз «Оберланд» (Bund Oberland)

«Стальной шлем» (а также отколовшийся от него «Вервольф») и «Младотевтонский орден» были преимущественно национал-консервативными. Из рядов бригады Эрхардта, фрайкоров «Оберланд» и «Россбах» и их организаций-«наследников» вышло множество национал-радикалов, значительная часть из них примкнула к СА и нацистам. «О.К.» стала базой для создания абвера (Канарис, Хайнц).


Фридрих Вильгельм Хайнц в бытность офицером в Бригаде Эрхардта (Источник: http://www.ffmhist.d...k_heinz_wilhelm )

После прихода к власти национал-социалистов все эти «боевые союзы» и «ветеранские организации» были либо интегрированы в структуры СА и СС (как «Стальной шлем» и Союз «Викинг»), либо запрещены (как «Младотевтонский орден»).


Ветераны Железной дивизии (Источник: http://vesture.eu/in...Dzelzs_divīzija )


Что почитать

Наиболее доступным, понятным и прекрасно иллюстрированным источником по фрайкорам является оспреевская «мурзилка» «Osprey Elite 076. Carlos Caballero Jurado. The German Freikorps 1918-23». Уверен, большинству интересующихся вопросом с головой хватит представленной там информации.

На русском языке есть «Фрайкоры. Повесть о германских добровольцах» Вольфганга Акунова. Судя по ненашему имени, автор в какой-то степени принадлежит к «арийской расе» и, кроме того, неплохо знает немецкий, что и позволило ему свободно поработать с источниками и создать сие сочинение.
Из книги Акунова можно почерпнуть определённую часть полезной информации, но, вообще же, как источник для первого ознакомления с темой я бы её не рекомендовал, так как автор является монархистом-консерватором в термальной стадии, поэтому у него фрайкоровцы – безусловно «белые» (почему это не совсем так см. выше), непременно борцы за «рейх, который мы потеряли» и «батюшку-кайзера».

Из художественной литературы можно посоветовать автобиографический роман «Вне закона» Эрнста фон Заломона.

Участие немецких фрайкоров и Балтийского ландесвера в противостоянии 1919 года в Прибалтике отображено в фильме «Выстрел из милосердия».

+ Подборка фотографий фрайкоровцев

Сообщение отредактировал Alias: 27 Август 2016 - 21:42

[Alias]

Вот вступаем мы под чужим знаменем… / So zieh'n wir unter fremder Fahne…
Песня Немецкого легиона


Князь Бермондт-Авалов со своими бойцами (Источник: http://siberia-minia...fid=29&block=0)

Спойлер

Среди множества солдатских песен 1920-х годов примечательна тем, что исполнялась на мотив известной русской песни о Стеньке Разине "Из-за острова на стрежень..." – последствие «культурного обмена» за те несколько месяцев, когда немецкие фрайкоровцы (Железная дивизия и прочие) воевали в Прибалтике в составе Западной добровольческой армии Бермондта-Авалова в качестве "Немецкого легиона" (вторая половина 1919 года):
 

Русский полковник, князь Павел Бермондт-Авалов, собирал в это время русских солдат, в большинстве случаев освобожденных военнопленных, чтобы сформировать белогвардейскую армию и повести ее против большевиков. Он прибыл в Прибалтику без особого благоволения со стороны англичан и как раз поэтому пользовался нашим уважением. Он строил фантастические планы в своей голове под черкесской папахой и склонялся к поиску поддержки среди балтийских немцев. Ибо Англия хотела, чтобы этот беспокойный человек был под надзором верного англичанам генерала Юденича, и Бермондт, оспаривая свою подчиненность Юденичу, чувствовал себя надежно только под защитой винтовок балтийцев. Но мы были готовы объединиться хоть с самим чертом, если мы только могли рассердить англичан и остаться в Курляндии. Переговоры шли ни шатко, ни валко, и, наконец, было создано Западно-русское правительство с базой в Курляндии и с западно-русской армией, основу которой должны были образовать балтийцы Немецкий главнокомандующий, генерал граф фон дер Гольц, последовал призыву имперского правительства, но вышел в отставку и уже как частное лицо снова вернулся к своим войскам. Но теперь номинальным командующим был Бермондт. В Латвию было отправлено требование в случае наступления западно-русской армии против общего врага, большевизма, оставаться, по меньшей мере, нейтральной. Бермондт хотел нанести удар через Дюнабург, прорваться в Россию, до самой Москвы, пожалуйста! Не больше и не меньше, чем это. Но Латвия требовала ухода немцев. И потому Бермондт решил начать свой крестовый поход с захвата Риги. И мы согласились с этим.
Мы прикрепили русскую кокарду к нашим шапкам, не забыв при этом хитро поместить немецкую поверх нее. Мы весело брали бумажные деньги, которые Бермондт незамедлительно напечатал – как прикрытие: вооружение, которое мы захватили бы; мы с досадой пили русскую водку и учились материться по-русски. Итак, мы, так как мы больше не должны были быть немцами, стали русскими.
Мы не принимали всерьез лозунг о «борьбе с большевизмом». У нас было уже достаточно возможностей узнать, кому же на самом деле послужила эта борьба. Мы выиграли первую битву для Англии. Во второй мы хотели отыграться, обманув британцев.
Мы спорили о наших возможностях. Мы сидели около огня, который разожгли гамбуржцы на опушке леса, и много голосов звучало одновременно. И еще веселее, чем искры пламени, сыпались в разные стороны дикие игры нашей фантазии, теперь, когда мы уже чуяли бом. Лейтенант Кай уже выучил русскую песню и пел: «Эх, яблочко, куда ты котишься?»
И верно, куда же ты катишься, яблочко?
- В Ригу! – кричал гамбуржец.
- В Москву! – горланил лейтенант Вут и смеялся.
- В Берлин! – резкий голос Кая утонул в ликующем рычании гамбуржцев.
- В Варшаву? – спросил Шлагетер, и, несмотря на то, что он говорил тихо, каждый понял его, и внезапно стало тихо.
Тут лейтенант Вут высоко подбросил монету и закричал: – Орел или решка – миссия или авантюра? – и монета упала орлом кверху.

Эрнст фон Заломон «Вне закона»


Текст песни и его подстрочный перевод:

So zieh'n wir unter fremder Fahne
ins weit, weit, weite Land davon.
Wir kämpfen unter Russenfahnen.
Wir sind die Deutsche Legion.

Wir haben hinter uns gelassen,
was uns daheim war wert und gut,
und können lieben oder hassen
aus eignem Trotz und eignem Mut.

Das Vaterland hat uns verstoßen,
es steht in Feind's Gewalt und Macht.
Wir sind getrennt von seinen Losen.
Wir zieh'n in unbekannte Schlacht.

Ihr Brüder, schließet fest die Reihen
und hat die Heimat uns verbannt.
Wir Baltikumer sind die Freien.
Wenn Deutschland wankt, wir halten stand.

Wir sind die eisernen Soldaten
und steh'n im Osten Wacht und Wehr.
Wir tragen heut auf unsern Taten
das große Deutschland und sein Heer.

----------------------------------------------------

Вот вступаем мы под чужим флагом
В глубь далёкой, далёкой, далёкой страны,
Мы сражаемся под русскими знаменами,
Мы – Немецкий Легион.

Мы оставили за собой все,
Что другие считают ценным и хорошим,
Мы умеем любить, но и ненавидеть
На основе собственного упорства и собственной отваги.

Отечество отвергло нас,
Оно находится под вражеским принуждением и властью.
Мы отделены от его судеб.
Мы идем на неведомую битву.

Потому, братья, тесней сомкните ряды,
Хоть Отечество нас и изгнало.
Мы, балтийцы – свободны,
Если Отечество поколеблется, мы выстоим!

Мы – "Железные солдаты"
И стоим во всеоружии на востоке,
Нашими подвигами мы поддерживаем
Великую Германию и ее воинство.

Собственно, песня: