Назад

- Помогите же! Скорее! - крикнул стоящий рядом Сарабун.

Ольгерд с Измаилом ринулись вперед и осторожно опустили старого кобзаря на траву. Лекарь требовательным жестом заставил всех отойти и поднял рубаху и начал ощупывать рану. Кобзарь утробно застонал.

- Что? - спросил Ольгерд, едва дождавшись завершения осмотра.

Лекарь отрицательно покачал головой.

- Нож застрял в печени. Если его вынуть, то умрет едва ли не сразу. если оставить - умрет через день-два в страшных муках.

- Подойди сюда, литвин, - прохрипел старик, устремив узловатый палец прямо в грудь Ольгерду. - А все остальные уйдите. Буду с ним говорить.

Ольгерд дернул головой, выполняйте. Измаил и Сарабун понятливо кивнули и пошли в дальний край майдана, где хуторяне приступили к приготовлению обещанного дедом обеда. Дождавшись, когда казаки отволокут подальше тело Щемилы, кобзарь с усилием, негромко спросил:

- Имя Душегубца тебе ведомо?

- Дмитрием вроде велел себя кликать.

- Дмитрием говоришь? Ты его видел? Каков он из себя?

Ольгерд коротко описал главаря разбойников.

Старик снова поднял незрячие глаза к небесам, погрел солнцем лицо:

- Объявился все-таки. Я уж думал, что не услышу о нем боле, а вот, значит, как оно вышло...

Ольгерд нахмурился

- Ты бы не говорил загадками, отец, а растолковал, все что знаешь. Время дорого.

- Ты ли будешь мне о времени говорить? - горько усмехнулся кобзарь. - Все, сколько его осталось, теперь мое. Лучше другое мне ответь.Тебе-то, литвин, зачем все это нужно?

- У меня к этому разбойнику особый счет, - ответил, не чинясь, Ольгерд. - Он отца и мать моих жизни лишил, меня без имени и наследства оставил, да еще так получается, что разлучил с любимой, без которой мне свет не мил.

- Не все говоришь, - покачал головой старик. - Что еще за душой? Не ответишь мне, как на исповеди, не услышишь и от меня ни слова.

- Мой друг, египтянин, хочет возвратить на место Черный Гетман. Для этого ему нужно найти Димитрия.

- Значит Черный Гетман. Тогда все понятно. Значит он его ищет.

- Да. С недавних пор. И так сильно хочет тайну сохранить, что за тобой убийц прислал...

- Про пернач я узнал уже тогда, когда взял в руки кобзу и был посвящен в наше тайное братство. С тех пор и пел про него думы на тайных казачьих сходах. А Дмитрия знаю едва не с детских лет.

- Расскажи, - попросил Ольгерд.

Старик кивнул, попробовал повернуться, но не смог -застонал от невыносимой боли, безвольно откинулся на стенку колодца. Заслышав стон, к ним тут же примчался Сарабун.

- Вот, отец, попей отвар из трав. Легче станет.

Слепой кобзарь сделал несколько натужных глотков, полежал немного и, чуть оживившись, проговорил:

- Воля моя такая. Зови своего египтянина, и лекаря оставь. По голосу слышу, что он за тебя готов жизнь отдать, -при этих словах Сарабун густо, до ушей,, покраснел. - Рассажу я вам то, о чем больше никто не ведает, переложу груз тяжкий, неподъемный на ваши плечи, а вы уж поступайте с ним, как сердце подскажет. Только перед этим поклянитесь все трое, что когда я рассказ свой завершу, дадите мне помереть быстро и без мук, схороните по-христиански на островке, что в плавнях неподалеку от хутора, да кобзу мою в могилу со мной положите, а хлопчику, поводырю моему, денег дадите, чтоб хватило новую купить, обещал я ему такое наследство.

- Христом-богом клянусь, сделаем все как скажешь, - кивнул Ольгерд. - Ведь сделаем, Сарабун?

- Любой лекарь дает клятву, бороться за жизнь больного до последней возможности, - ответил тот, глотая слезы. - Но здесь случай особый и сократить страдания неизлечимо больного - мой прямой долг.

- Зови Измаила, -тихо приказал Ольгерд.

Старик провел открытой ладонью, словно пытаясь ощупать их через воздух кивнул и начал медленно говорить.

Я родился здесь, на запорожской украйне, в год смерти славного короля Степана Батория. Отец мой, казак, служил в отряде Герасима Евангелика, промышлявшего в здешних плавнях. Когда мне исполнилось девять лет он погиб в стычке с ногайцами, матушка моя к тому времени уже отдала богу душу, Герасим, как друг отца, взял меня в услужение и поселил на тайном зимовье, что хоронилось среди проток в двух сотнях верст ниже порогов.

Дваг ода прошло и вот, как-то раз на Маслену, когда еще стоял лед на протоках, давая дорогу коням, добрались до нас вместе с проводником трое шляхтичей - двое постарше один помоложе. Одеты были просто, но по повадкам - высокого полета птицы. Я тогда за столом прислуживал, видел, как один из приехавших, старший видать, дал Герасиму тугой кошель и приказал чтобы третьего, молодого, приняли в отряд и обучали ратному делу. Мол, ему сейчас ни в Московии ни в Речи Посполитой объявляться нельзя, и в страны латынской веры ехать не годится, нужно среди своих, православных побыть. До самого утра они о чем-то шептались, о чем мне неведомо, потому что выставили из хаты всех слуг. На следующий день двое покинули зимовье, а молодой остался.

Больше чем полвека с тех пор прошло, у многих из тех, кто тогда в отряде у Герасима был, внуки повзрослели, а я помню все, будто вчера это было.

Сперва шляхтич приехавший всего дичился. Хуторян сторонился, по вечерам на сходки не ходил, горилки не пил, а как прознал что в хатах все едят из одной миски деревянными ложками, так чуть обратно не сбежал. Однако свыкся помаленьку, правда посуду себе отдельную завел. Знал я его получше многих, потому что Герасим Евангелик меня к нему казачком с первого дня приставил. Это тогда мне, мальцу, он казался взрослым мужем, а ведь было ему едва за двадцать. Назвался Дмитрием, лицом был пригож, приветлив, умом скор, богат да не прижимист - тех, кто ему по нраву пришелся, озолотить был готов. Говорит же умел как по-писаному, на коне держался, будто родился в седле и охоту обожал пуще других забав. До девок был охоч, однако откуда на казацком хуторе девки, да еще такие, чтобы шляхтичу угодили? Все рвался в Чертомлын к маркитанткам, однако Герасми наш стеной стал -не пущу мол, никуда, не время пока себя открывать...

Скоро снег сошел, и начали казаки к походам готовиться. Дмитрию сам Евангелик наставничал. Пороха не жалея учил его стрелять из ружья и пистоля, бить саблей пешим и на скаку. Хвалил его атаман. «Не будь этому хлопцу иная судьба уготована, - не раз говорил , - знатный бы из него получился гетман для Войска Запорожского»

Вот, как дороги просохли после распутицы, а в степи зазеленела трава, прознали казаки, что в двух днях пути от зимовья кочует богатый ногайский юрт, и решили татар пощипать для разминки. Дмитрий с ними тогда напросился, меня по малолетству дома оставил. Хоть и удачным был набег, много взяли оружия, драгоценностей, денег и полона, атаман Герасим не смог себе простить его до самой своей смерти. Потому что привез Дмитрий на зимовье, перекинув через седло, взятую в ясырь татарку - наложницу убитого в стычке бея. При разделе добычи, хоть сражался храбро, от всего отказался, только девушку оставить себе попросил. Казаки было зароптали, многим татарочка та приглянулась: на вид чуть старше меня тогдашнего, глаза большие, зеленые, что у кошки камышовой, в поясе что твоя оса, двумя пальцами обхватить, а грудь большая, высокая, но Герасим прикрикнул на них, да велел сделать так , как заезжий шляхтич хочет.

Поселил ее Дмитрий в своей хате, в выгородке. Сперва дичилась она, словно пойманная ласка. Два раза бежать даже пыталась. Потом смирилась, к пану моему стала льнуть, татарскому языку его учила, сама же по русски стала понемногу лопотать. Узнали мы, что звать ее Агли, и оказалась она не наложницей, а сестрой молодого мурзы, которого она же и упросила взять с собой по весне на соколиную охоту. Убитый же бей, которого Дмитрий за ее хозяина принял, был одним из приближенных ее отца. Приглянулись они друг другу. Оба молодые, пригожие, грамоте ученые, в столицах своих бывавшие. И такая случилась у них любовь, что к Ивана Купала уже вместе шляхтич беглый и пленная татарская панночка спали, не хоронясь, да души друг в друге не чаяли. А ближе к зиме даже мне, несмышленышу, видно стало, что Агли ребеночка ждет.

Дмирия нашего словно подменили. С татарки чуть пылинки не сдувал, двух хуторских старух нанял, чтобы за ней ухаживали, любой каприз исполнял. А как срок ей подошел, сам о три конь помчался в ближайшее село за повивальной бабкой да все время пока она рожала, за дверью простоял. Но не было на роду ему написано даже толики счастья. Что там произошло не ведомо, да только померла Агли при родах. Черен стал Дмитрий лицом, когда бабка из хаты вышла. Ребеночка у нее принял, зубами скрипнул, но слезы сдержал. Похоронил татарку, приказал кормилицу на хутор привезти, но улыбаться совсем перестал с тех пор.

Дальше покатилось все , как под гору снежный ком. Не успели мы сороковины отгоревать, как приехал в зимовье один из тех шляхтичей, что Дмитрия к нам привез. При мне ему сказал: «пора, Ваше Величество, ехать к Вишневецкому. Все готово для начала дела». Стал он молча собираться, с сыном прощался дольше всего, мне же сказал сказал: "Дмитрия моего, - Дмитрием его назвал, - береги пуще глаза, Филимон". Изменишь, и на том свете достану, сбережешь наследника - озолочу и большим человеком сделаю» … С тем и уехал, а вскоре пошел по всем землям слух, что объявился в польских землях чудом уцелевший царевич, Дмитрий Иоаннович, сын самого царя Иоанна Васильевича Четвертого, которого ливонцы и шляхта не иначе как «Тираннусом» называла...

Вот так и оказалось, что я почти два года, сам того не ведая, был первым слугою у будущего московского царя и воспитателем его сына.

Знаю, что спросить хотите. Был ли Дмитрий самозванцем, или настоящим царевичем. Да только ответа у меня как не было , так и нет. Со мной, как со слугой своим , он, понятное дело не откровенничал. Но если верить тому, что сердце подсказывает, то был он царского роду, не иначе! Это сейчас сказывают, будто был он некрасив, криворук и кривоног. На самом же деле был он на вид настоящим князем. А те , кто удосужился знаться с царем Иоанном Васильевичем, признавали, что был он похож на Грозного более, чем старший его сын, убиенный Иоанн... Блистало в нем какое-то величие, которое и словами не выразить. Герасим наш Евангелик, который ни бога ни чорта не боялся, кошевого на Сечи мог прилюдно послать по матушке, короля польского клопом обзывал и султана турецкого ни во что ни ставил, и тот с Дмитрием держался почтительно. Был он по-царски храбр, но беспечен и высокомерен. Если его не слушались или пытались обмануть, приходил в ярость. Смеялся над моим простонародным украинским говором, грамоте учить пробовал.

Через год после его отъезда прибыли гонцы от Вишневецкого и все наши казаки под рукой Герасима Евангелика пошли воевать в Путивль, где стояло войско законного русского царя Дмитрия Иоанновича идущего на Москву свергать узурпатора - Годунова. Так все следующие пять лет мы с Дмиттрием Дмитриевичем слухами о войне и прожили - то Годунов разобьет Дмитрия, то Дмитрий снова , словно птица-феникс из пепла восстанет, и силы собирает. Сынишка у царевича шустрый рос. Волосами и глазами в мать, а статью и умом весь в отца. К тому времени как Дмитрий добыл Москву, ему уже седьмой годок пошел. Моими стараниями отца он любил и, как мог, по ребячески им гордился - говорить-то рано начал да и умом был цепок.

Пришел, наконец, день, когда воротился в хутор десяток казаков из той сотни что с Герасимом на Путивль когда-то отбыла. Все на конях отборных, ножны у сабель с серебряными чеканными накладами, ружья германские, под кунтушами доспехи из доброй германской стали - бояре а не казаки. Старший десятник не передохнув с дороги прямо в наш дом побежал, упал мальцу в ноги , великим князем его величал, да докладывал, что Дмитрий Иоаннович в Москве помазан на царствие и велит немедля доставить к нему сына под отчую руку. Их царь-батюшка, прислал, чтобы в Москву доставить где жить нам , Дмитрию Дмитриевичу да наставнику его Филимону, мне то есть, в Кремле, в царских палатах.

Дальше все пошло как в сказке. Дмитрия в шляхетские одежи нарядили, мне тоже зброю да платье выдали. Скакали под охраной, в городах и крепостях меняли лошадей. Говорить кто такие было не велено, чтобы врагов не привлечь. Еще одна причина тому была - не желал до времени царь Дмитрий сына от татарки признавать, потому что сватался к шляхтянке Марине Мнишек. Долго я удивлялся , с чего это мой бывший пан пошел против бояр и взял польскую невесту. Понял позже, когда портрет ее увидел -была эта самая Марина на Агли-покойницу, Мать Дмитрия Дмитриевича, похожа как две капли воды...

Вот на вторую неделю добрались мы до московских околиц и оказался у той сказки конец - страшнее не бывает.

Прознали мы еще на городских воротах что в городе беспорядки пошли - ночью бояре во главе с Васькой Шуйским взбунтовали людей, перерезали всех поляков, ворвались в царские хоромы и низложили Дмитрия. Казаки люди преданные. Получили приказ в кремль доставить мальца, порешили выполнять. Спросить -то не кого, вся шляхта перебита, служивые люди по норам прячутся, ждут, чем дело закончится. Переоделись попроще, оружие спрятали под одежду, коней оставили в надежном дворе, да пошли.

Добрались до китая-города, где толпа зверствовала, словно кабаны, которых пожар в камыши загнал. Двое казаков пошли обходом в кремль, разузнать что и как, мы же в торговые ряды повернули. Там Дмитрия и увидели. Лежал он на мясном прилавке таком коротком, что голова и ноги свешивались по бокам. В худом грязном армяке, какого он и в худшие свои времена надеть бы побрезговал, с исколотым боком, калеченой рукой, с дудкой скоморошьей в рот вставленной, но живой. Узнал я его тогда, потянул мальца за собой , чтобы подальше отвести, но ту как назло из толпы глумящейся черни выскочила какая-то немытая пьяная бабища и давай костерить во все горло. Мол, ниакаой он не царевич убиенный, Дмитрий Иоаннович, а вовсе Гришка Отрепьев, монах расстрига, который ее, девицу -послушницу невинную, чести лишил да к блудному делу приставил. Услышал малец, вцепился мне в руку, потянул назад. Тут какие-то злодеи в кафтанах Дмитрия к Лобному месту поволокли, где уже мортира заряженная стояла, мы за ними. Пока они низложенного царя к дулу привязывали, пробились сквозь толпу. Малец крикнул что-то, Дмитрий из последних сил поднял глаза, да так и застыл -признал, видать сына. Потом на меня скосился, подбородком дернул, уходите мол...

Тут пушкарь начал фитиль подносить. Толпа охнула, назад подалась. Я Дмитирю младшему хотел хоть глаза закрыть, но он мне так в ладонь зубами вцепился, что шрам на всю жизнь остался. Я вскрикнул, руку отдернул, тут мортира и выстрелила.

Как нас казаки нашли, как из города вывезли, как обратно на зимовье привезли я и не помню почти - всю дорогу передо мной стояли кровавые клочья, по площади разметанные да пустые стеклянные глаза, какими мальчишка на все смотрел.

С тех пор у Дмитрия  взгляд и застыл, словно у мертвого. Прожили мы в плавнях худо-бедно еще год, а потом как-то ночью продавшийся казак к нам татар привел. Татары те были страшные. Не грабили, не насиловали. Согнали всех на майдан, а хаты пожгли. Потом, словно турки поганые, не дожидаясь утра стали вбивать в ряд вдоль дороги колы, а на них сажать всех хуторян -от казаков до последней слепой старухи. Распоряжался там всем молодой ногаец. Жестокий был: глазами сверкал, когда нового человека на кол поднимали смеялся радостно, как ребенок. Когда же очередь до Дмитрия дошла остановил вдруг криком своих нукеров, схватил мальца за плечо, развернул к огню, всмотрелся в лицо, остановил казни и давай уцелевших расспрашивать. Узнал, что тот сын татарки-полонянки, лицом поменялся, стал его обнимать да целовать.

Оказалось что Агли была дочерью бея всей ногайской орды, а приехавший к нам татарин его старшим сыном Темир-беем. Он служил у самого султана в Стамбуле, вернулся в родной юрт через несколько лет, узнал о пропаже любимой сестры и поклялся отмстить похитителям. Выяснил через своих людей, что юрт побили люди Герасима Евангелика, подкупил проводника и пришел на зимовье. Дмитрия, как родного племянника , он с собой забрал, а остальных, во исполнение клятвы, приказал казнить, однако Дмитрий меня тут спас. Уперся, потребовал у своего объявившегося дяди чтобы я и дальше при нем состоял. Темир-бей так обрадовался, что нашел сына Агли, что готов был выполнить любой его каприз. Но и клятву, данную Аллаху он, как правоверный мусульманин, не мог нарушить. Поэтому приказал меня ослепить и с собой забрали.

ДомТемир-я находился в крепости О, которая запирает перешеек, соединяющий крым со степью, туда нас с Дмирием и привезли. Его -в бейские палаты, меня к домашним слугам. Кому нужен слепец, хоть и молодой? Погиб бы я там от тоски, если бы не раб-кобзарь, который вмете с турецкими и татарскими музыкантами услаждал Темир-бея и его жен и наложниц, среди которых были девушки из наших земель. Вот старик-кобзарь и взялся меня своему делу учить.

Шли годы. Мальчик, взяв новое имя рос при дяде и совсем меня позабыл. Только сказывали все домашние, что был он жесток сверх меры. Сам провинившихся слуг сек, да так, что двоих до смерти уходил. В походах, куда бей его начал рать едва тот ружье смог держать в руках неистовствовал так, что у татарских джигитов, всякого навидавшихся, волосы дыбом стояли, когда они про его дела рассказывали. Дядя уже и сам поди не рад был, что племянника такого признал. В серале стали шептаться, что хочет от него избавиться. Да вскоре он сам от ногайцев ушел.

Когда запорожцы с крымчаками мириться начали, гостил после похода в доме у Темира какой-то казачий полковник. Я им тогда всю ночь играл. Темир дурман-траву тутун курил, а полковник на танцовщиц языком цокал да горилку хлестал. Рассказал ему про племянника своего Темир, предложил, возьми мол с собой на Сечь, а то он у меня всю орду в ужасе держит. Посмеялся полковник и говорит вдруг - вот, мол, кому нужно Черный Гетман вручить - этот Украине свободу завоюет, не боясь по трупам пойдет. Темир ну его расспрашивать, а полковник мигом язык прикусил, будто лишку сказал по пьяни. Тут Темир своим слугам моргнул, те в горилку опия подмешали, полковник выпил и рассказал все что знал про пернач, который неведомо где волхвы сохраняют до тех пор пока не явится человек с княжьей кровью в жилах, который всех воинов соберет и Киевскую Русь возродит. Только потом узнали мы что Дмитрий за ковром прятался да весь этот рассказ от слова до слова слышал.

На третий день после того как покинули нас казаки, Дмитрий уволок из сокровищницы кошель, свел лучших лошадей, набрал в арсенале оружия и ушел в степь. Говорили, что разбойничал, вроде бы и сгинул. Времена те смутными не зря звали. Меня же тот самый полковник через два года у Темир бея выкупил да на Сечь забрал, больно ему мои песни пришлись по душе на чужбине. С тех пор так и жил, летом на Сечи с казаками, зимой на хуторе. До тех пор, пока этот посланец от Дмитрия не объявился.

Когда раненый завершил свой рассказ, над плавнями уже стояла ночь. Где-то в темноте не переставая надсадно и дергано вскрикивала выпь. Старик закончил говорить , сделал несколько хриплых тяжелых вздохов и облизал пересохшие губы. Ольгерд, Измаил и Сарабун ошарашено молчали.

- Я выполнил свое обещание, - спокойно сказал кобзарь.- Теперь выполняйти и вы свое.

Измаил поглядел на Ольгерда и покачал головой.

- Моя вера не позволяет мне убивать беззащитного.

- Выньте нож из раны, - совершенно спокойно, словно речь шла о чем-то будничном, сказал кобзарь. - Если ваш лекарь не врет, то скоро мои страдания прекратятся.

- Прости господи, если ты это слышишь, - сбивчиво зачастил Сарабун. - Но я могу дать этому человеку выпить отвар, от которого он крепко уснет ...

- Да, - кивнул старик. - Только тогда я не смогу вытащить нож из раны.

- Я сделаю это, -сказал Ольгерд. - Ведь я дал слово.

Пока грелась вода и Сарабун колдовал над котелком, смешивая в нем какие-то корешки и выливая жидкость из маленького глиняного сосуда, никто из присутствующих не произнес ни слова. Наконец лекарь закончил приготовления, снял котелок с огня, перелил густую коричневую жидкость в деревянную плошку, отсудил и поднес ее к губам умирающего.

- Остановите его, -попросил старик и сделан несколько длинных глотков.

Прошло немного времени и грудь его начала ровно вздыматься, а руки безвольно легли вдоль тела.

- Отвар ускорит дело, -прошептал Сарабун. - он уйдет быстро и без боли.

- Отойдите, -сказал Ольгерд. - Негоже вам здесь стоять.

Дождавшись, когда Измаил с Сарабуном скроются в темноте, он сел рядом со спящим, собрался с духом, осторожно вытянул нож из раны. Старик чуть взрогнул и медленно долго выдохнул. Черты лица его обострились, а кода стала словно восковой.

Ольгерд опустился перед кобзарем на колени, перекрестился, шепча первую пришедшую на ум молитву, встал и пошел прочь из хутора на голос выпи, туда, где отблески большого костра высвечивали непролазную камышовую стену.

Вперед